Марии вдруг показалось все вокруг до обидного мирным, словно и затемненная, одетая в маскировку Москва, и сожженная станция Иловля, и свежие могилы при дороге были неведомы людям, которые живут в этих крепких прочернелых домах, как будто не знают здешние жители ни обиды, ни боли, ни страдания.
То ли возражая Марии, то ли угадывая и подтверждая ее мысли, солдат сказал:
— Тут народ крепкий.
По грейдеру пробегали машины, двигались подводы; из лощины показалась, потянулась длинная колонна солдат: пилотки, штыки, полинявшие гимнастерки.
Ниже по Волге забухали зенитные пушки, послышался гул самолетов, а солдаты все шли и шли, не быстрее и не тише, словно самым большим желанием было у них не потерять шага и не расстроить рядов. Мария не могла рассмотреть, различить ни одного лица, солдаты шли неспешно и тяжело, как ходят на войне; она видела это много раз, но почему-то именно сейчас подумала и утвердилась в мысли, что вот тут, на опаленных солнцем приволжских буграх, в безрадостной голой степи, люди сделают невозможное. Она не могла бы объяснить, откуда взялось это чувство. Должно быть, решила, что война докатилась до края земли.
Попутчик поднялся, закинул за плечи тощий мешок:
— Прощайте, Шли, шли — так и не познакомились. По виду вы интеллигентная.
Мария тоже встала:
— Я художница. Но теперь это ни к чему.
Солдат согласился:
— Это — потом.
Больше не сказали друг другу ни слова. Он только кивнул. И пошел. Оглянулся, помахал рукой. И Мария помахала. Пошла в другую сторону, к Сталинграду.
До войны, до смерти иль до победы, оставалось сорок километров. Она это знала — все ускоряла и ускоряла шаги.
* * *
Шла, ехала и опять шла. Утром, когда из-за Волги, из-за желтых бугров вылезло большое горячее солнце, торопливо и злобно заработали зенитки. Пушки били и справа, и слева, особенно густо впереди, за чахлой лесной полосой, где стояло сизое облако дыма. Там глухо ворочало, оттуда вырывались тревожные заводские гудки.
До Сталинграда час ходьбы.
Не в первый раз Мария видела, слышала и воздушную тревогу, и заградительный огонь зенитных батарей, и предостерегающий крик «Воздух!..». Но сейчас никто не убегал с дороги, все шагали на дымное облако устало и безбоязненно, точно обрекали себя и других, как будто иной дороги не было.
По обе стороны тянулись бахчи, на пригорке виднелся шалаш и навес. Оттуда махали рукой. Под навесом, на скамейке, сидели бахчевник — тяжелый, усатый старик в изорванной соломенной шляпе — и молоденькая девушка. Зенитки надсаживались рядом, в ушах ломило, от пушечной пальбы казалось еще жарче. Марии хотелось пить, деревянные, неподъемные ноги передвигала с трудом. Свернула с дороги, пошла к шалашу.