Ехали всю ночь, день и еще ночь… Несколько раз останавливались, поднимался галдеж, люди бежали от вагонов. Гудели самолеты, совсем близко рвались бомбы, с тендера бил пулемет.
Мария из вагона не выходила: неизвестно где настигнет смерть.
Солдат тоже не уходил. Он даже веселел:
— Вот шакалы!..
И смотрел в потолок вагона.
На рассвете остановились у разбитой станции Иловля. Дальше ходу не было. По вагонам тревожно заговорили, что немцы где-то совсем близко, достают из орудий. А до Сталинграда — рукой подать.
Железнодорожник с забинтованной головой сказал Марии:
— Степью надо, в обход. Вдоль железной дороги опасно.
Станица Иловлинская стояла тихая, обезлюдевшая, редко и настороженно брехали собаки. Тянуло пожарищем. Подошел старик в выцветшем картузе, в шароварах с лампасами. Почертил на земле вишневым посошком и, глядя в сторону, как будто совестно было перед незнакомыми людьми, сказал:
— Дожили. Сроду германец не бывал на казачьей земле.
Солдат с одной рукой спросил:
— Бомбили?
Старик мотнул головой:
— Два дни назад. Народу положили — страсть, — и махнул рукой: — Вам надоть степью… На Медведи́, а там — на Садки. До Волги по прямой сто верст.
Люди разбредались кто в станицу, кто бездорожьем в степь, иные двинулись вдоль железной дороги — будь что будет. Солдат сказал Марии:
— Пойдемте степью.
Дорога шла через голые песчаные холмы, было солнечно а душно. Солдат нес чемодан Марии, ей было совестно идти налегке, она просила:
— Дайте, я сама.
— Не беспокойтесь. Я крепкий.
На хуторе Медведеве бабы ахали:
— Ажник из самой Москвы?
Их накормили яичницей, домашним теплым хлебом, напоили парным молоком.
До Садков ехали на арбе. Подводчик хмуро понукал быков, сосал бесконечную самокрутку. Спросил:
— Значица, в Москве хлеб тоже по карточкам?
Мария ответила:
— Везде одинаково.
Подводчик выплюнул окурок:
— Подумать только — в Москве — пайка, — привстал, потянул быка длинной хворостиной: — Цоб, иди, лысый!..
На другой день под вечер увидели Волгу — светлую полоску вдали. Примолкли, заторопились. Дорога шла под уклон, показалось темное поселение и церковные купола. Повеяло русским, вековым, устойчивым: и почернелые рубленые стены, и покрытые желтовато-зелеными лишаями тесовые крыши, и каменные старокупеческие дома, лабазы, и пароходный гудок вдалеке — все было таким нестерпимо нужным, что сделалось больно в горле. Стало трудно дышать.
На краю забурьяневшей канавы сели передохнуть. Вон грейдерная дорога, а в стороне монастырские белые стены… Пискнул, пробежал суслик, будто провалился сквозь землю. А в небе висел, плавал коршун.