У станков, у паровых молотов, у конвейера стояли люди, которые могли все.
А здесь — урок немецкого языка. Зачем?
Ждал, что скажет учитель. Но тот прикрыл глаза дряблыми веками, не вымолвил ни слова.
Никто не знал, что в первую неделю войны он потерял двоих сыновей, получил в один день две похоронные. Старик не плакал. Он проклял фашистов.
Учитель хорошо знал разницу между народом, языком и режимом, но вполне понимал мальчика…
— Разрешите мне уйти, — сказал Костя.
Учитель согласно наклонил голову.
Поднялся еще один.
— Я — тоже.
Учитель опять наклонил голову. Словно отрекался от всего, чем занимался всю жизнь. Понимал, что поступает неправильно. Но поступить правильно не хотел. И не мог.
Костя взялся за дверную ручку, остановился. Повернулся к учителю, к товарищам, решительно и круто, словно вызывал всех:
— «Ам Зоннабенд махэ ихь Айнкойфе унд хельфе майнем фатер им Хауз», — шагнул назад, в класс. — Андрей Андреевич, зачем это? Никаких покупок я не делаю и отцу не помогаю… Может… потому и убили отца, что — не помог…
Костя дышал трудно, смотрел ненавидяще, словно учитель был виноват.
Не знал, что старик готов подняться и расцеловать его.
Но тот не поднялся. Отвернулся, проговорил глухо:
— Идите… Добрынин.
Следом за Костей вышел второй. Потом — один за другим — все мальчики. И девочки. Уходили молча, никто не взглянул на старого учителя. Остался только Митя Савушкин, робкий, горбатый мальчик, очень умный и очень хилый. Он был умнее и знал больше, чем осмеливался показать; он собрал гербарий редких трав, коллекцию дивных насекомых, читал и даже знал наизусть то, о чем не имели понятия учителя словесности.
Митя остался в классе один. Он все понимал. Он только не знал про горе своего учителя. Понимал, в чем правы и в чем не правы его товарищи. Но если даже не правы, Митя хотел быть вместе с ними.
За партой Мите было тесно. Он робко повертел головой, сказал просительно:
— Я, пожалуй, тоже пойду…
Учитель поднял голову. И только теперь понял, осознал все. Сделалось горько. И в то же время радостно.
Костя вышел за школьные ворота, прислонился к бетонному столбу. Мимо тянулась мостовая: камни обрисованы заледенелым снежком, в канаве на обочине тоже лежал снег, ноздреватый, черный от заводской копоти.
Что делать?
Стоял, глядел под ноги. Утоптанная серая земля от мороза треснула. Щель была широкая, в ладонь. Ветер тянул по земле белый снежок, сносил в широкую щель…
Перед ним остановились две пары валенок: черные и серые. И те и другие были подшиты несмоленой дратвой, спереди переломлены; все четыре валенка были измазаны известью.