— Таль! Подводите таль!
Рабочий в очках сердито посожалел:
— До вчерашнего дня кран-балка работал — милое дело.
Костя тянул под машину тяжелую цепь, ему кричали:
— Скорей!
А танкист повторял:
— Ребята, ребятушки!..
Наконец отбросили старый каток…
За стеной разорвался снаряд, в дальнем конце опять занялся пожар, а рабочий в очках упал, ткнулся головой в грязный бетонный пол.
Костя потерял счет времени, не знал, час прошел иль вечер наступает… Закручивал и никак не мог закрутить гайку, видел, как пробежала мать с ящиком в руках, увидел дворника Прохора с винтовкой…
От растворенных настежь дверей крикнули:
— Немцы!
Танковый мотор заработал оглушительно. Дернулись, клацнули траки…
Снаряды больше не рвались. И пулемет на крыше замолчал. Рядом, справа и слева, разнобойно сыпали автоматы.
Человек в измятой фетровой шляпе пятился от дверей, рукавом отирал кровь с лица и зачем-то стрелял в потолок. Потом упал.
Сделалось тихо. Костя бросился к окну, увидел, как бегут, отступают к цеху красноармейцы и рабочие; стреляют, бегут, падают…
Костя передернул затвор карабина.
Он ловил на мушку чужие мундиры, выцеливал, стрелял. Уж не слышал, не разбирал ни возгласов, ни команды, не слышал стонов… Только тогда, когда потянули за рукав, крикнули в лицо громкое, приказное, пришел в себя…
— К заводской стене!
Костя вдруг решил, что отходить к заводской стене не надо. Нельзя: за стеной, через улицу — его, Костин, дом. А за домом, над обрывом к Волге, — свежая могила. Дед не велел уходить.
Костя рванул руку:
— Уйди.
На берегу Митя слышал, как началась бомбежка. Он тянул голову кверху, глядел на гребень крутоярья и, хоть знал уже, что Костя Добрынин не придет, все еще ждал его.
В последние недели Митя не пропустил ни одного рейса; он вдруг почувствовал себя кому-то нужным, для чего-то годным… Отплескивал из лодки воду, кипятил чай, варил уху, заливал бензин… Иногда Костя покрикивал на него, как покрикивал на солдат, а иной раз — на командиров, которых перевозили, и Митя был несказанно благодарен ему за это, потому что сделался равным со всеми.
Сейчас опять почувствовал одиночество, обидное бессилие…
Из-за островного мыса подошла десантная баржа, с нее прямо в воду стали прыгать бойцы. Выбирались на сухое, лезли, карабкались на крутоярье. А навстречу им, к воде, тащили раненых, многие ползли сами, окровавленные, неперевязанные…
Митя оглянулся на лодку, по едва заметной тропинке поднялся наверх. Возле могилы деда Степана остановился. Прасковья Кузьминична, как и утром, сидела возле холмика, опустив, уронив голову. Казалось, ничего не видела, ничего не слышала. Ополченцы и красноармейцы перебегали от завода к домам; разметывая людей, рвались немецкие снаряды, а в дымном небе висел двухвостый самолет.