С черной крыши теплоцентрали сорвался бегучий пар… Вскинулся, взревел заводской гудок, зачастил, забился в боевой тревоге. Призывал стоять. Иль умереть…
Митя так и понял.
Хотел окликнуть старушку и сказать, чтоб уходила… Но не сказал ни слова, прошел мимо.
Он шел на выстрелы, на минометные разрывы неторопливо, тихо. Знал, что это его последний день. А в последний день торопиться не надо.
Двое волочили на плащ-палатке раненого. Остановились, чтобы отдохнуть, глотнуть воздуха, и опять уперлись, потащили… Один спросил:
— Воды нет?
У Мити не было воды. Но он подошел. Глянул, его шатнуло: увидел белое, бескровное лицо, темные губы, закрытые глаза.
Мария Севастьяновна!..
Митя закрыл лицо ладонями.
Шел и не знал, куда идет. Когда увидел бетонную заводскую стену, бегучие минные разрывы вдоль дороги и убитых на мостовой, решил, что останется тут, на своей улице…
Ему крикнули:
— Ложись!
Митя продолжал стоять. В проломе заводской стены увидел чужих солдат. Это они убили деда Степана и вон тех, что лежат… И Марию Севастьяновну — тоже они…
— Ложись!
Видел, как бойцы, а вместе с ними Костя Добрынин, бегом выкатили пушку, приткнули к старому клену, под которым всегда играли ребятишки, бросились назад, за угол дома, но тут же вернулись, и пушка ударила, дернулась… Еще и еще…
В проломе заводской стены немцев не стало; в ту же минуту, точно вылезли из-под земли, они сыпанули на мостовую.
Митя увидел дворника Прохора. Тот бежал стариковской трусцой, взмахивал большой рукой. Вдруг остановился, присел на корточки, как будто хотел рассмотреть что-то на земле, потом упал.
— Дядя Прохор! — крикнул Митя. Подбежал, опустился на колени, затормошил, затряс: — Дядя Прохор!..
Тот пошевелил головой: лицо было залито кровью — не признаешь. Глянул на Митю чужими глазами:
— Зачем ты?.. Живи…
И затих, обмяк.
Митя поднялся. Прижал кулаки к сухой груди: вон они. Убивают всех. Убили дедушку Прохора…
— Га-ды!..
Он выкрикивал гневные, лютые слова, но сам не слышал их; пошел вперед, на заводскую стену, на немцев…
Пусть убьют и его. Им не стыдно? Пусть убьют!..
Митя не видел, как из-за угла дома выкатили еще одну пушку, как от берега бежали солдаты и матросы…
Немец вскинул винтовку.
«Пусть… Если не стыдно…»
Черный винтовочный зрачок глянул Мите в глаза.
«Пусть…»
Черный зрачок взорвался — заслонило и небо, и землю. Сделалось темно. Тихо и темно.
* * *
Никто в этот день не заметил, когда наступила ночь. Просто ничего не стало — ни заводских труб, ни орудийного расстрела, ни убитых…
Костя Добрынин не знал, что было с его матерью, жива ли бабушка; не знал, как зовут бойца-артиллериста, с которым лежал в неглубокой воронке, который только что дал ему докурить. Знал только, что до берега всего двести метров.