Страницы альбома слиплись от крови. Генерал Жердин держал его опасливо, точно боялся оскорбить иль потревожить хозяина… Михаил Николаевич Хлебников. Судя по всему, москвич. Вон — «Уголок старого Арбата», «Старожилы Хлебного переулка…» Точно: есть на Арбате Хлебный переулок. Да, ведь квартира Добрыниных… В этом самом переулке.
Полковник Суровцев смотрел из-за плеча. Дохнул махоркой:
— По-моему, чертовски талантливый этот Хлебников. — И спросил: — Жив?
Жердин не ответил.
Нынешним вечером альбом передали из сто тридцать восьмой дивизии. А что талантливый, несомненно. Каждая деталь, каждый штрих полны динамизма, экспрессии, глубочайшего внутреннего смысла. Что ни фигура, ни портрет, то характер. Вот солдат хлебает из котелка. Лицо усталое, деревенское, доброе. Котелок поставил на колено, подложил носовой платок. Шапка лежит рядом. И как ложку деревянную держит, и как винтовку поставил, видно — человек осмотрительный, степенный. До войны был добрым колхозником, домовитым хозяином; на войну его подняла великая нужда, однако и сейчас остался все тем же колхозником; но дело свое сделает, не уступит и не отдаст.
А вот еще: солдат лежит ничком. Убитый. Пальцы левой руки впились в землю. А правая откинута в сторону. В правой руке граната. Смерть настигла, не успел кинуть. Но успеют, кинут другие. Они будут стоять насмерть.
А вот пожилой старшина гладит на коленях кошку. Она зажмурилась, мурлычет, а старшина смотрит задумчиво, грустно… Господи, как истосковался он по дому, по семье, по работе… Но чтобы все вернулось, надо пройти через войну. Надо победить. Человек этот знает: надо.
— Чертовски… — повторил Суровцев. — Неужто погиб?
Жердин осторожно нащупал уголок листа, пытаясь перевернуть. Но бумага слиплась.
Словно оправдываясь, что вот листает, заглядывает в чужую душу, сказал тихо:
— Не успеет кровь высохнуть, мы уже тут как тут: талантливо, не талантливо…
Полковник Суровцев сказал сердито:
— Талантливо. Вне всякого сомнения.
— Я не об этом: не успеет уйти человек, живые — оценивать наследие, так сказать…
— Ну что ж, — сказал Суровцев, — так и должно быть.
Жердин перевернул страницу. И даже отстранился в изумлении: Мария. Добрынина Мария Севастьяновна. Печальное красивое лицо. Видел ее давно, а на рисунке — все та же, хоть он помечен сорок первым годом. На другой странице — Костя. Жердин почти не знает его, но, если б даже не было подписи, все равно угадал бы — вылитый батя: лицо твердое, брови срослись у переносья. Пушок на губе придает взрослости и кротости в одно и то же время. Как-то странно. Подумал: «Колька с Ванюшкой тоже теперь… Может, завтра пойдут воевать…»