В бричке лежали двое, но стонал один. Может, другой-то помер? Либо поглядеть?
Да что толку — поглядишь?..
Ездовой не различает даже собственных колен. Только когда пыхает цигаркой, видит свои скрюченные пальцы и омозолевшие ладони. Кони тянут бричку из последних сил, то и дело встряхиваются. Впереди, с боков, сзади идут солдаты. Тяжело, понуро… Вытягивают из грязи промокшие ноги, переносят, переставляют пудовые ботинки… Только когда опускается нога, мягко тонет в грязи, становится вроде бы легче. На один момент. И опять надо вытягивать. Еще и еще… А ноги налиты свинцом, спину сечет, и промокшая шинель стоит коробом, тяжеленная, железная. И гимнастерка, и нижняя рубаха промокли, прилипли. В брюхе пусто. Горячее привозили двое суток назад, а что было в вещмешках, вчера доели. Под навес бы теперь, на сухую соломку… Да котелок щей. Чтобы с пылу…
Но кругом только дождь, винтовка да мешок за плечами. Ни навеса, ни соломки сухой… На всем белом свете — холодная липкая ночь. Тяжелое месиво под ногами да тупая непроворотная усталь.
Идут солдаты. Могут ли, не могут… Потому что получен боевой приказ.
И вот так, медленно и упрямо, будут идти они до утра, а может, и в день пойдут… На коротком привале, если не найдут сухого места, упадут прямо в грязь…
Позади опять забухали пушки, тупо и глухо. Словно деревянным молотом в деревянную стену. А в стороне завиднелось зарево, длинное, узкое. Так, полоска по горизонту. Эта полоска напомнила, что есть земля и небо. Временами полоска разбухает — наверное, там горит. Но это далеко, километров двадцать. Там взбурлило, и зарево посветлело, поднялось выше. Чуть затихло… Потом снова пушечный гул круто перевернул ночной горизонт, вздыбил, сломал отяжелевшую сырую ночь.
Вон… Ты не убьешь, тебя убьют.
— Чую — обходит немец, — сказал один. — Гля-ко, что там…
Рядом пыхнули цигаркой:
— Знай иди себе.
— Ты не серчай. Ты не думай, что робею. Обойдет, будем пробиваться.
Большой увалистый боец простуженно покашлял:
— Он в такую ночь не полезет. Потому как любит воевать аккуратно. Чтоб, значит, погода была ясная и дорога хорошая. Чтобы утром кофей был… И чтоб мы воевали аккуратно, любит. Как не по-ихнему, так у них трясение мозгов начинается.
— В книжке, что ль, читал?
Солдат опять покашлял:
— Читал. Под Тернополем в четырнадцатом году.
С обочины дороги долетела сердитая команда:
— Третья рота, подтяни-ись!
Тот самый, что воевал под Тернополем, крякнул:
— Подтянулись, едрена-вошь.
Кто-то вздохнул:
— Некуда тянуться-то…
Зарево над горизонтом то ширилось и подымалось, то пропадало. То возникал и разрастался, то осаживался и глох далекий орудийный гул.