Бойцы удивлялись:
— На что они надеются?
Пленные, перебежчики были одинаковые: небритые, голодные, закутанные в тряпье. Они ничем не отличались друг от друга, все ругали Гитлера, все просили хлеба.
Батальон капитана Веригина, весь полк, вся семьдесят восьмая дивизия кромсала вражескую оборону, отбивала одну позицию за другой.
Михаил Агарков матерился, подступал к Веригину:
— Людей жалко! Каких людей теряем! Оставить бы одни заслоны… Недели через две немцы сами окочурятся!
В окопах судят так, а командование — по-другому. Полковник Крутой почти ежедневно приходит в роту, наблюдает за действиями штурмовых групп.
— Плохо, — говорит он, — плохо воюем.
Но, как надо лучше, не объясняет.
А бойцы довольны: боеприпасов много, борщ мясной — ложкой не провернешь. На берегу оборудовали баню. Не то чтобы баня, но помыться можно. А воевать — дело привычное. Как же не воевать? Гитлеровцы — вон они, пока еще живые. Да и забывать уже стали — как оно без войны. Конца тоже не видать. Ну да ничего, будет и конец. Вон через Волгу, по льду — накатанная дорога, туда-сюда бегут машины, солдаты идут гуськом, то и дело сворачивают на обочину. Сходятся кучкой, закуривают. Никаких тебе страхов-боязней. Ни артобстрела, ни «мистеров»…
А что было-то, господи!..
Молоденький, перетянутый портупеей лейтенант наступает на такого же молоденького солдата:
— Как стоишь? Ты красноармеец иль рязанская баба? Локоть выше, локоть!
Бойцы наиздальках смеются:
— Так его!
— Лейтенант и войны-то, должно, не видел еще… Понюхает, пообомнется.
Говорят без сердца, добродушно и как будто даже поощрительно: молодых, новобранцев учить надо. А как же?
Но хорошее настроение не оттого, что молодой командир отчитывает молодого солдата. Просто война приняла другой оборот.
Вон показалась растрепанная вереница пленных. Идут строем по четыре. Только какой же это строй? Отходились, видать: на ногах опорки; на плечи, на головы наброшены одеяла, еле передвигаются, держатся друг за друга. Проходят мимо, глядят вниз. Один шагнул из строя, остановился. Смотрит просительно, по-собачьи. Протянул руку:
— Куй-рыть…
Кто-то сказал:
— Анисимов, дай ему.
Анисимов только что закурил. Цигарки он крутит большие, толстые — чтобы, значит, досыта. А сейчас, когда табаку вдосталь, и того больше. Анисимов повертел цигарку так и этак, словно прикидывал, стоит ли давать. Откусил, выплюнул мокрый кончик, протянул пленному:
— Покури, дьявол с тобой.
Немец взял цигарку, поклонился:
— Спа-си-бо.
— Гля-ко, по-русски, — удивился стоявший рядом боец.
Анисимов оторвал от газеты полоску, чтобы свернуть новую цигарку, тихонько, вежливо засмеялся: