— А как же? Учим. Мы, брат, кого хошь научим.
Недавно ему вручили орден Красного Знамени. Анисимов долго рассматривал его, потом сказал:
— Зря.
— Как так — зря? — удивился старший лейтенант Агарков.
Анисимов пояснил:
— Не мне бы надо — Шорину. Потому как по всем статьям подходит. И ранен опять же…
Агарков рассердился:
— Ты, Анисимов, блаженный какой-то. Либо принимаешься немцев жалеть, либо орден свой другому отдал бы…
— Шорин заслужил. И ранен к тому же, — упрямился Анисимов. — А что касаемо немцев… Так ведь дураки они. А дураков завсегда пожеливают. У нас в деревне, помнится…
— Не дураков жалеют — дурачков! Больных то есть. Гитлеровцы тут ни при чем, — вступил в разговор Лихарев. — Этих можно привести в чувство лишь одним средством.
В последнее время Лихарев сделался разговорчивее. Он стал шутить, чего никогда не бывало с ним раньше, ежедневно брился, и все увидели, что он совсем еще молодой, красивый, ладный. Лихарев подсаживался к пулеметчику Овчаренко, трогал плечом, спрашивал:
— Отчего у тебя хлястик всегда оторван? Сколько знаю — хлястик у шинели всегда оторван.
— А бис его знае! — удивлялся Овчаренко. — Я пришиваю, а вин, зараза, знову видрывается.
Лихарев серьезно объяснял:
— Ты не умеешь носить шинель. Ты ведь пастух!
— Га! — радостно соглашался Овчаренко и расплывался в широкой доверительной улыбке: — Це вирно! Як приду до дому, знову буду пастухом!
— Не годишься, — притворно вздыхал Лихарев. — Ты кривой, всю скотину растеряешь.
Овчаренко дружелюбно смеялся, обижаться он не умел. Для него не было плохой еды, плохой погоды, плохих людей… Плохими были только гитлеровцы.
Капитан Веригин приходил в роту, спрашивал:
— Ну как?
Лихарев скалился:
— Скучная стала война, товарищ комбат, неинтересная.
Капитан Веригин хмурился, потом пробовал улыбнуться:
— В августе было куда интересней! Ты, брат, не горюй, веселого впереди много.
Бочком, тихонько подходил Анисимов, укоризненно качал головой:
— Лихарев — ему хоть из боя не выходи. Ежели тихо, у него зубы начинают болеть, право слово. А я так считаю: если бы на войне только и делать, что стрелять без передышки, патронов не настачишься. — Спохватывался, вздыхал: — Жалкую — Шорина нет. Щи едим мясные, сахар есть. Только бы Шорина. Всю бытность мужик едой страдает, а тут — на тебе — ранили. Когда не след.
— Он где сейчас, весточку не подавал? — спрашивал капитан Веригин.
— Как же! — вскидывался Анисимов, обрадованный, что комбат интересуется шуряком. — Доподлинно записка от него была. Тут он, недалечко. По всему видать — поправляется.
Шорин вернулся в роту тихим солнечным утром. Не было слышно ни единого выстрела, уютно пахло дровяным дымком, где-то по-домашнему тюкал топор, а высоко-высоко проплыл самолет, курсом вниз по Волге. Летел неспешно, безбоязненно, как это бывало давным-давно, еще до войны. Шорин медленно шагал по утоптанной стежке, удивленно, почти испуганно смотрел по сторонам: угадывал и не угадывал. Вон коробка, вон еще… Те же пробоины, все та же детская кроватка висит на исколупанной стене. Еще тогда, в сентябре, удивлялись, как это повисла она. И табличка с названием трамвайной остановки… Шорин, словно не доверяя себе, прочитал вслух: «Спартак». Только рельсов не видно — занесло снегом.