Пришли Агарков и Коблов.
— С прибытием тебя! — поздоровался ротный и опустил огромную, тяжелую, словно кувалда, руку на плечо Шорина. — С благополучным. Анисимов поначалу все убивался по тебе… А видишь — ничего. Мужик ты крепкий.
Шорин согласился:
— Это во мне есть.
Коблов обнял Шорина, облапил. Поцеловал по-мужски грубовато, словно бы даже с вызовом, сказал:
— Ну вот… Теперь мы опять все вместе.
И было в этих словах так много памятного и душевного, что на минуту все замолчали. Действительно, сколько прошли, пережили, и вот — опять вместе. Наверно, в эту минуту никто не подумал, сколько осталось каждому воевать и жить, как и что будет завтра. Не знал Овчаренко, что вернется домой без ноги в канун Победы; не знал бронебойщик Лихарев, что вернется с войны Героем Советского Союза…
Никто ничего не знал. В это утро, в эту минуту все были только рады. Всем было необыкновенно хорошо.
Стол завалили едой. Шорин водил глазами удивленно, чуточку испуганно, словно хотел и не решался поверить, что такое богатство подали ради него, подали ему… Радовался и удивлялся не только еде, а голосам, лицам, крепким дружеским шлепкам, бодрому, уверенному настроению, которого не видел с тех пор, как началась война. Оттого и сам разговорился…
— Оно, конечно, и там ребята притираются. Эта самая рябая повариха кликала меня. Дескать, одна живет, в достатке. А мужика своего похоронила еще до войны. Я, грит, рядом, за углом живу. Приходи, грит, я на любовь дюже горячая.
Лихарев крякнул:
— И не старая?
Шорин, оглядывая стол, примериваясь, с чего бы начать, сердито улыбнулся:
— Если баба в годах, она злее на любовь.
Коблов и тот засмеялся, озорно, по-молодому:
— Лет тридцать — в самый раз.
Шорин придвинул к себе банку тушенки, согласно кивнул:
— Три дня харчила меня. Готовила, значит…
— Ай! — вздохнул, точно захлебнулся, Овчаренко. — Це дило. От я пивтора року живу бабу и блызько не бачив! Ей-богу. Вийна вийною, а женки мени кажну ничь снятся. Ей-богу.
— Ну да, конечно… А прачка Ульяна на берегу? — засмеялся старший лейтенант Агарков. — Думаешь, не знаем?
— Ни, — мотнул головой Овчаренко. — Одни тильки розмовы. При ний чоловик.
Лихарев поторопил Шорина:
— Ты дальше, дальше.
— А дальше — ничего. Перестала кормить, и все тут. Мимо пройдет, головы не повернет.
Кругом смеялись:
— И правильно. За что кормить тебя?
— Не могу, — сказал Шорин. — Я на такие дела негож.
Один из новеньких качал головой:
— Ни в жисть не поверю! Вот как хотите… Чтобы отказаться… Баба сама просится, а он — нет! Да в жисть не поверю!
Шорин глянул на солдата исподлобно, не сказал ни слова. Зато Анисимов сыпанул скороговоркой: