— Мы несем ответственность не только перед командованием, но и перед бойцами. Перед собственной совестью…
Подполковник Суровцев замахнул шарф за спину, кашлянул глухо:
— По-моему, это уже лишний разговор.
В голосе, в словах были и несогласие с командующим, и осуждение, и готовность подчиниться.
Жердин так и понял.
— Иван, — сказал он. — Если мы уцелеем… Если уцелеет армия, заберу Григория Ильича начальником штаба к себе.
Этим он высказал и понимание обстановки, и готовность разделить участь своих солдат… Он высоко ценил подчиненных, приказал достойно встретить завтрашний день, завтрашний бой и все, что неизбежно произойдет вслед за этим. Командующий не исключал ни чужой, ни собственной гибели. Лишь бы эта гибель не стала бессмысленной, будь твоя только смерть или погибнет вся армия.
Генерал Жердин произнес лишь несколько слов. Но высказал все.
Командир дивизии и начальник штаба молча взяли под козырек.
* * *
— По места-а-ам!
Старший лейтенант Веригин слепо бежал по окопу с пистолетом в руке, на кого-то, на что-то натыкался, его мотало от стены к стене, он падал, вскакивал и опять бежал…
— По местам!
Немецкие самолеты только что отбомбились, в окопах стоял тротиловый смрад, трещали, занимались огнем бревна разбитого блиндажа, кто-то громко матерился, повторял одно и то же ругательство…
— По места-а-ам! — осипло звал Веригин. И не слышал своего голоса. Другие тоже не слышали. Но все, кто оставался жив, знали, что сейчас немцы пойдут.
Солдаты вылезали, карабкались из-под обломков, привычно передергивали затворы винтовок, артиллеристы хватали ящики со снарядами…
Над мертвой землей, в рытвинах и трещинах которой ползали, копошились живые люди, разливался синий рассвет. Однако никто, ни один человек в триста тринадцатом полку не видел этого. Ни один человек в дивизии…
Низко-низко стелился едучий дым. Слышался рокот моторов. Все ближе, гуще…
— По танкам противника! Бронебойным!..
Старший лейтенант Веригин увидел вдруг небо. И звезду. Вчерашнюю звезду. Сейчас она сделалась бледной, почти незаметной. А пройдет немного, и совсем ее не станет. Как раз тогда, когда не станет и его, Андрея Веригина. Ни Мишки Грехова не станет, ни младшего лейтенанта Агаркова… Может, никого не станет: ни подполковника Крутого, ни командира дивизии.
Вон, идут. Вон…
Немецкие танки наступали широким фронтом, переваливались на рытвинах, пропадали и снова появлялись. Все ближе, ближе… Один шел на него, старшего лейтенанта Веригина.
Мишка Грехов лежал за пулеметом, широко раскинув ноги, шевелил губами, и Андрею показалось — то ли считает, то ли прощается. И тут же отчетливо, ясно услышал привычную ругань. Сейчас она ничего не выражала: ни в душе, ни в мыслях Мишки не было слов, кроме короткого боевого приказа. Этот приказ был равносилен слову «умри», но ни старший лейтенант Веригин, ни Мишка Грехов, ни Агарков, ни даже тот, кто отдал этот приказ и сейчас стоял у стереотрубы — генерал-лейтенант Жердин — не боялись смерти.