— Он где же теперь?
— За Доном. По прямой километров сто.
— Плохо, — сказал Степан Михайлович. — И прямо идем, и криво, а все назад.
— Тяжело, — согласился подполковник. — Так тяжело, что дальше некуда.
Лодка шла к правобережному крутоярью, городских огней не было видно, только над заводами шатались огнистые сполохи. А сзади, за рекой занималась июльская заря. Когда причалили, Степан Михайлович сказал:
— Может, увидите как-нибудь… Передайте — так, мол, и так…
Но как и что — не сказал. Чего скажешь, если вся страна в одной упряжке. И подполковник ничего больше не сказал, молча обнял…
* * *
В июльские дни сорок второго года в верхах прикинули все шансы… «За» и «против». Учли сроки формирования новых армий, запасы вольфрама и молибдена, сроки пуска новых заводов, пропускную способность железных дорог, политическую погоду в Европе, Азии и на Ближнем Востоке, возможности и силы противника… Учли все, что поддается учету. Трезво предположили худшее…
Надежда на второй фронт хоть и теплилась, жила, но была по-прежнему шаткой, а Япония, хоть и втянулась в войну с Америкой, представляла угрозу вполне ощутимую; Турция, ободренная выходом немцев к Дону, вполне могла вдохновить себя великим соблазном…
Учтено было все.
Учитывал и противник. И с той и с другой стороны напряжение достигло своего предела.
Германии было неизмеримо легче, потому что на ее стороне была инициатива, она захватила богатейшие районы России, вышла к Дону, создала прямую угрозу выйти к Волге и на Кавказ…
Но за этот успех она заплатила слишком дорого.
Последнее слово оставалось за Россией.
Сейчас, когда известно буквально все, говорить, рассуждать просто. А в сорок втором только предполагали, тогда было страшно. Приказ, в котором были суровые признания, летом сорок второго года, наверное, был нужен как средство в часы наитягчайшего кризиса. Беспощадные слова «Ни шагу назад!» воздействовали на армию и тыл благотворно, потому что люди верили Сталину безоглядно.
Кто был ошеломлен приказом, так это немцы. Именно вслед за такими приказами противник обычно капитулирует. Но русская армия дралась с невиданным ожесточением. В разведотделе шестой германской армии появилась папка, в которую складывали бумажки, написанные чаще всего карандашом. Эти бумажки могли изумить кого угодно: за полчаса до смерти солдаты изъявляли желание стать коммунистами.
Генерал Паулюс сказал:
— Ничего не понимаю.
Он многого не понимал, этот высокопоставленный генерал, вдумчивый стратег и генштабист. Паулюс участвовал в разработке плана восточной кампании, а теперь все чаще думал, что где-то допущена непоправимая ошибка.