Небо по-прежнему было низким, с зеркальными пролысинами, в которых отражались перевернутые дома, машины, дороги, люди. Опрокинутый мир вверху жил параллельной жизнью, повторяя то, что происходило на земле, только в отраженном виде: верх поменялся с низом, левое стало правым, а правое левым, падающее взлетало вверх, в небо, а взлетающее опадало на землю.
И надо всем этим, сперва негромко, потом все усиливаясь по мере приближения, зазвучал женский плач с такими горестными и безнадежными нотами, что по спине Евгения побежали ледяные мурашки. Люди в оторопи останавливались и вертели головами по сторонам, отыскивая глазами плачущую. Она шла по пустырю у рынка, одетая во все черное: Евгений отметил широкую шляпу с изломанным козырьком, затеняющую ее бледное чистое лицо с огромными остановившимися глазами, в которых стыли озерца слез, длинным тонким носом и припухшими губами в яркой карминовой помаде. В одной руке, повисшей вдоль тела, она несла черный плат с бахромой, ладонью другой прижимала к груди длинные черные перчатки. Она шла на Евгения, глядя сквозь него, — кажется, она ничего не замечала вокруг — и Евгений осторожно отступил в сторону, давая ей проход. Лицо ее, однако, не было искажено страданием, как ожидал Евгений, но напоминало театральную маску, крашенную мелом, и весь ее облик был так чист и светел, что Евгению даже примерещилось сияние над ее головой.
Плач ее переворачивал душу, люди замирали, застигнутые чужой бедой, что бродила среди них, ничем не прикрытая. Кажется, остановились машины, замерли на месте заводские дымы, зависли в своем черном лете вороны. Женщина удалялась, ее плач то стихал, то снова взлетал горестной волной и замирал опять, пока не прекратился и не стих совсем. И снова все медленно пришло в свое обессмысленное плачем движение и, набирая обороты, зашумело, засвистало и понеслось…
Так могла плакать только женщина, которая лишилась своего ребенка.
Полный необъяснимой тоски и с бьющимся сердцем, Евгений пошел было на Косую улицу пешком, но не прошел и двух остановок, как его догнала «тройка». Евгений сел в салоне и, слушая обрывки разговоров, которые доносились до него, продолжал думать о той женщине. Разговоры отвлекали его, мешали ему сосредоточиться.
Кажется, страна вокруг раньше называлась Россия. То есть, на самом деле страны не существовало, от нее осталось одно название, да и то на водочных этикетках. Аборигены ходили по улицам городов, жили в домах, сами не зная, к какому племени принадлежат. Исключая, может быть, только Жеку. И вместе с теми, кто поддерживал одних или других, делились на две части — фашистов и демократов. Вернее, так стали называться сейчас, а раньше делились на плохих и хороших. В других странах племена поумней и думают, как жизнь свою устроить, и в том немало преуспели. Наши только грызутся и ничего хорошего не делают. Вожди захватили власть и не хотят ею делиться ни с плохими, ни с хорошими. Вот если бы мы все были поумней и на выборах проголосовали за кого надо, то давно жили бы в изобилии — ведь у нас все есть, нужно только толково распорядиться нефтью, золотом и алмазами — и не надо было бы делиться ни на плохих, ни на хороших. Просто жили бы со здравым смыслом — и все. Тогда и страна бы появилась, а не одно только название, и то на водочных этикетках, и можно было бы уважать друг друга и ходить друг к другу в гости, и можно было бы нормально трудиться и отдыхать. Может быть, у нас стало бы не хуже, чем у них: там-то голуби на ступеньках не дохнут, сквозняков нет, везде пальмы и бананы.