Евгений отрицательно замотал головой и двинулся в обход Жеки, стараясь не задеть его своей одеждой.
— Я не поэт, но я скажу стихами: свое говно растаскивайте сами. Да? Значит, и ты не уважаешь русских сантехников, — с обидой произнес Жека и повесил нос. Он был настолько жалок в своей обиде и в своем одиночестве, что Евгений дрогнул.
В каптерке он поднял соточку, слушая Жеку, который наконец дорвался до настоящего слушателя и резал правду матом в кочерыгу и враздолб.
— Нет, ну зачем все так устроено, а? Смотри: вот переулок Ефимкина — за то, что в церкви подорвал икону Богоматери. Тому, кто губернатора прикончил, уже улицу давали, а в честь того, кто царя бомбой в клочки разнес, — назначали проспект, да не у нас, а в самой Москве. Значит, чтобы в мою честь город назвали, я должен был папу римского изнахратить?
Жека вошел в раж и откупорил пластмассовый козырек на второй початой бутылке, в то время как еще и первая не закончилась:
— Я вот до чего додумался. Человек на лестнице эволюции терял всякие вторичные признаки — шерсть, рога, копыта, хвост — и становился похож на современного человека. То есть, мы имеем прогресс. Лесенка узкая, на чердак забирается один, остальные висят на ступеньках гроздьями. Тут без претензий: есть сноровка — лезь, а мне оставь подвал. Одно плохо: в подвале света белого не видно, все стояки да канальи. Но ты мне доплати за то, что я твое говно прибираю. Если нет — я свое возьму на шабашках, — тогда будь готов, что я тебе пакость какую-нибудь сотворю, я на тебя всю рать сантехников подниму, и тебе никто не то что унитаз не поставит, прокладки на кране не заменит. Есть резервы, так сказать… Но от этого возникает грязь, напряженка, несправедливость. А грязи не надо!
После выпитого Евгению полегчало, сошла дрожь, сердце поуспокоилось, застучало ровней. С неосознаваемой симпатией он разглядывал Жекину каптерку, где под мотками пакли прятались початые бутылки, — даже тумбочка ему нравилась, — разглядывал самого Жеку, его чудной нос, блескучие от воодушевления глаза. В свою очередь, Жека пропитался новой симпатией к Евгению и даже полез целоваться.
— Знаешь, как дед помер? Я там потолкался, послушал. Что ум затмился — факт: не жил, а бредил. Сказал: «Собьют вас, несмышленых». Так и притих с улыбкой на устах, так сказать. Значит, радовался. А я не понимаю, разве там-то хорошо? Или действительно что-то есть и дед про это знал. Но тогда кто ему сообщил? А помер после того, как его на операцию повезли с ущемлением грыжи. Наркоз не действовал, дед стал буянить, вызвали ОМОН, приковали наручниками, но операцию провели. А он взял и помер. От обиды, что ли? Оказывается, ни разу в больнице не бывал, с грыжей в первый раз. Участковый разбирался, приходил, расспрашивал. Рассказал, что дед не был ни на одной войне, все время перевозчиком на пароме работал. Это ж надо: ни на Отечественной, ни на финской, ни на гражданской, ни на первой мировой, ни на японской. И какая там еще была, русско-турецкая, что ли?.. Короче, если б он раньше родился, то и на Куликовскую битву не пошел бы — разбирайтесь, мол, без меня.