Мать скрыла первый испуг, послала брата за лесенкой, а сама стала внизу под Евгением и начала его ласково уговаривать, чтобы он, значит, крепче держался на своей ветке до возвращения брата, и чтобы его подхватить, если сорвется. Евгению было так радостно от ее с братом переполоха, оттого, что ему уделили столько внимания, что хотелось отпустить ветку и воробышком слететь на руки матери, но удерживали тревога в ее голосе, да и от высоты меж лопаток возникал щекотно-ознобный страх.
Тогда все завершилось благополучно: брат, кряхтя, приставил лестницу к стволу яблони, забрался по ней на ветку, на которой сидел Евгений, спустил его по ступенькам, придерживая за ворот рубашки, а внизу рьяно отпустил пенделя, на что Евгений обиделся и толсто, вымученно заревел.
Давно было и забылось, но вот голос матери вдруг всплыл из глубин памяти на сверкающую поверхность сна, и его не заглушил даже настойчиво дребезжащий звук колокольчика.
И как только вспомнилось — море и небо начали медленно тускнеть, хотя все еще источали очень яркий свет, чайки обернулись большими серыми городскими воронами, Тобик посмурнел и припонурился, отворилась во сне скрипучая железная подвальная дверь, обросшая шубой сыпучей ржи, в клубах сизого удушливого пара появилось лицо небритого человека в оранжевой путейской робе, лицо с длинным, забавно обвисшим «уточкой» носом, с бесцветными глазами навыкат. Человек моргнул на уличный свет, заметил Евгения, останавливающим жестом поднял руку с зажатым в ней газовым ключом и повел головой на кадыкастой шее, как бы приглашая Евгения в подвал. Там у него среди труб в закутке стоял деревянный лежак с кишащей кошачьими блохами телогрейкой, на которую он опрокидывал легкомысленных девок с округи — была целая очередь этих девок, — была страшного цвета тумбочка, где таились початая бутылка водки и щербатый залапанный стакан с черным в темноте подвала дном. И уже услышал его обычную присказку, которую никогда не удавалось дослушать до конца: «Как-то отрубаю я в подвале стояк. И подходят ко мне два кента. Я посветил фонарем: у одного рука в кармане…»
Звон колокольчика стал нестерпимо назойливым. Он злобно высверливал черные каверны в сверкающем облаке сновидения. Евгений застонал, сопротивляясь наступающему пробуждению, страдая, изо всех сил сжимал веки и всем существом рвался обратно в свет.
Но там уже все угасло и не пускало в себя, а веки встревожил иной — тусклый брезжущий свет.
Он открыл глаза. Свет с улицы пробивался сквозь щель оконных штор в комнату, где он спал, как под крышку гроба, но освещена комната была иным, мертвым светом циферблата электронных часов с мигающей точкой индикатора. Часы показывали девяносто два часа восемьдесят шесть минут.