Господи, чье это время! — мелькнуло у него. — Может, я уже умер…
Его ознобило мгновенным ужасом. Еще с минуту он таращился на табло, пытаясь сморгнуть с циферблата потустороннее время, однако лукавый глазок индикатора продолжал вкрадчиво ему подмигивать.
Скорее всего, ночью отключали электричество, настройка часов сбилась, потому и будильник не сработал. Зато на вторых часах, батареечных, со стрелками — была половина восьмого утра. Этот будильник размером с два спичечных коробка был страшный горлопан и с минутными перерывами мог динькать целый час: и мертвого поднимет.
Евгений протянул руку, чтобы придушить новую трель, рука казалась тяжелой и длинной, но до будильника не доставала. Полежал еще несколько мгновений, чтобы вспомнить, зачем он здесь и что делает, и, еще не остывший от видений чудесного сна, как будто цеплялся воображением за его остатки, тянулся обратно в бредовое состояние, где все было пронизано слепящим светом и где так покойно былось и так легко дышалось. Ведь давно ему не снилось море: с тех самых лет, когда он переехал с побережья в сухопутный город, в котором и теперь живет.
Будильник часто заверещал — дринь-динь-динь, дринь-динь-динь — и пришлось-таки встать и поскорей прихлопнуть его. Из-под одеяла на пол свалилась мягкая игрушка — медвежонок панда, черное с белым — любимая дочкина игрушка, которую ей подарили американские самаритяне в московской больнице после очередной операции.
Евгений посидел у стола, дрожащими пальцами раскурил сигарету, голова туманилась тяжестью, колени судорожно ходили, по голой коже струился оброненный с сигареты пепел, но Евгений не чувствовал его жара.
Голубел зев разрытой постели, в свете циферблата кожа казалась зеленоватой, но постепенно свет тусклого предзимнего утра растворил в себе холодную неоновую гарь, и вот за балконной дверью сквозь щель штор в утреннем тумане обнаружилась стена дома напротив — в корзинах балконов и с вывешенной на ночь бельевой сигнализацией. Столкновение с этой плавучей громадой казалось неизбежным, туман скрадывал и без того небольшое расстояние между домами. То там, то сям разгорались и гасли неяркие огни окон-иллюминаторов, пассажиры в каютах-квартирах пробуждались, ели завтраки, пили чаи, уходили на работу. Там, как и в доме по Косой улице, где жил Евгений, стучали двери, плакали дети, кашляли пожилые люди, взвывала лебедка лифта, за стеной слева, в квартире соседнего подъезда, на полную мочь по телевизору заревел Дима Маликов.
И вот из тумана проступил и балкон последнего — девятого — этажа — открытая небу площадка, на которую каждое утро, как на вахту на капитанский мостик, выходил жилец углового подъезда, старый дед необычайных лет. Жека-сантехник рассказывал о нем, что ему перевалило за сотню. Был женат шесть раз и всех его детей — сынов и дочерей, внуков, правнуков и праправнуков народилось около трехсот человек — целый народ. Все его дети жили и в этом городе, и в других местах, рассредоточились в среде аборигенов и приняли их облик и образ их жизни. Когда дед ослабел головой, дочери забрали его из деревни доживать в городскую квартиру и были с ним строги, но одного не могли лишить его в череде стариковских сумасбродств — тяги к вахте на балконе. Он там стоял молча, держась за леера балконного ограждения, и смотрел вдаль — как бы в просторы бурного моря. Взгляд его чувствовался даже сквозь шторы.