Наблюдая за склонённым лицом, хочется сказать что-то жалящее. На языке так и вертится какая-то ядовитая колкость. Болезненная и отталкивающая. Что-то, что заставит Ольгерда развернуться и свалить прямо сейчас, прекратить действовать на сознание подобным образом — ведь Геральт никогда не был таким. Под действием Ольгерда он чувствует, как становится другим. Он раздражен — это дико. Это ему не свойственно. И как же трудно ловить себя на остром желании превратиться на пару минут в Ламберта.
Чтобы сказать: часто штопал платья женушке?
Или: да, портниха из тебя — что надо.
Но Геральт не говорит. Он не чёртов Ламберт.
Вместо этого он отворачивает голову в сторону окна и хмуро молчит, сжимая руку, лежащую на столе около зажжённой свечи, в кулак.
Ольгерд бросает на него быстрый взгляд, будто чувствует каждую его мысль, и с усмешкой возвращается к рваной ране, оставленной когтями лешего. Игла тонкая, шелковая нить уже окрасилась в бурый. Боль острая и печёт до самой кости, но это заставляет чувствовать себя нормальным человеком — редкая удача для ведьмака.
— У меня много шрамов, — зачем-то произносит Ольгред. — И не всегда я их получал, когда поблизости был лекарь, готовый их обработать. Учился на себе.
— Ясно, — не отрываясь от темени за окном, отвечает Геральт.
— Могу поспорить — тебя такой историей точно не удивишь.
Да, у меня никогда не было привычки бухать и резать себя ножом, а потом трезветь и штопать свою паршивую шкуру.
Он не говорит этого, но хочется так, что скулы сводит.
Запах можжевелового дерева, заточенной стали, безумной усталости. Геральт старается дышать через раз, но всё равно чувствует его. Невозможно не чувствовать то, что само продирается в ушибленные лёгкие.
— Зачем ты пришёл?
Ольгерд делает последний стежок.
— А зачем люди приходят?
— Когда им что-то от меня нужно. Когда они хотят меня убить.
Они встречаются взглядом.
Теперь кажется, что сверлящий взгляд синих глаз хочет вскрыть черепную коробку, но это быстро проходит. Что бы ни почувствовал Ольгерд, он берёт себя в руки. Прочищает горло. Держать лицо — это умение, которое он всосал с молоком матери. Что бы ни случилось — злишься ты, радуешься, умираешь, — ты держишь лицо.
Он берёт дорожный нож, осторожно отсекает оставшуюся нитку с иглой на конце и откидывается на жесткую спинку деревянного стула. Складывает руки на груди.
Смотрит внимательно и хмурит брови.
— Знаешь, ты мог бы просто сказать, что не любишь, когда друзья дарят тебе вино.
Геральт смотрит на него в ответ и подается вперед, опирается локтями о колени. Между ними стол и, под этим открытым вниманием фон Эверека, злость куда-то девается. Словно деформируется в глупую и странную пустоту.