– Прости меня, – выдыхает Несса и наконец возвращается и мыслями, и взглядом к Серласу. Он со страхом замечает, что в ее глазах застыли слезы.
– Господь… Что случилось?
Ему хочется подскочить к ней, схватить за плечи, прижать к себе, чтобы уберечь-уберечь-уберечь от всего пугающего, от всего, что ее страшит, но Серлас будто пригвожден к полу этим неожиданным взглядом. Он не может пошевелиться, только чувствует, как покрываются мурашками спина и шея.
– Несса!
Она всхлипывает, окончательно приводя его в смятение.
– У меня рыжие пряди в косе, Серлас! – восклицает Несса. – Рыжие, понимаешь?
Сердце Серласа ползет из груди в пятки и застревает где-то посередине. Его удары отражаются в животе, в дрожащих коленях, в горле, куда отдаются эхом.
– Это ничего не… – Слова застывают в ставшем холодным воздухе и звонко падают на пол. Несса медленно качает головой, так что Серлас сразу же все понимает. – Мэйв заметила?
Когда она кивает, он и сам это видит: у корней кудри ее волос становятся огненными, будто их целует закатное солнце. Только оно уже село, и мир медленно погружается в вечерний сумрак, а волосы Нессы продолжают пылать.
– Мэйв думает… – тихо говорит она, словно продолжая свою речь, а не запинаясь на каждом звуке. – Она думает, что я ведьма, Серлас.
Редкие рыжие пряди вспыхивают при этих словах, их становится больше. Рыжина расползается по всей голове Нессы.
– Жил-был Человек, – говорит Теодор. – Он так хотел быть любимым, что закрывал глаза на Обман.
Клеменс кивает, чувствуя, что ситуация противоречиво смешна: Теодор Атлас рассказывает ей сказки в подвале под галереей ее отца и делает это с таким видом, будто ничего серьезнее она в жизни не слышала.
– Поразительно, что единственная сила, способная возрождать, – как говорят все истории, которым сказать больше нечего, – именно эта сила может и низвергнуть человечество до самых низших форм существования. И это всего лишь за мгновение, заметь.
Клеменс выгибает бровь, и, хотя Атлас смотрит на нее, скепсиса на ее лице он не замечает. Она уверена, что он сейчас далеко за пределами этой тесной каморки. Он теребит кольцо на мизинце, и мелькающие туда-сюда серебряные ладошки на нем завораживают.
– Человек так желал любить, что не видел, как его оплетают лживыми обещаниями. Он взял на себя обязательства, ему не принадлежащие. Он взвалил на свои плечи тяготы, которые не были ему предназначены. А в благодарность ему не досталось ни одного хорошего воспоминания. Только боль.
Едкое слово наливается тяжестью и повисает в душном воздухе. Атлас, сгорбившись, сидит на неудобном стуле. Клеменс дрожит от холода. Если бы сейчас она вдруг стала невидимой, для Теодора ничего бы не изменилось.