– Сильно же вас обидели… – хмыкает она. Где-то в груди, не давая поймать себя за хвост, скребется странное ощущение, будто ей неприятно (неприятно?) все это слушать, но Клеменс заталкивает его поглубже.
– Что ты… – Он словно просыпается, выныривает из океана чего-то своего. – Вы. Что вы сказали?
Придумать ответ, не сочащийся язвительным цинизмом, Клеменс мешает скрип двери. Она открывается, и на пороге появляется Генри Карлайл.
– О, вы уже здесь! – восклицает он таким тоном, будто говорит: «Конечно же, я так и думал и специально выжидал, когда вы наговоритесь». Клеменс кидает на отца укоризненный взгляд, но тот отмахивается.
– Мистер Атлас, рад видеть вас, хоть и час теперь довольно поздний. Пройдемте? Я дам вам минут сорок.
Теодор встает и, не глядя на Клеменс, кивает ее отцу. А потом разворачивается и уходит вслед за ним по узкому коридору, заставленному коробками и пыльными стопками книг. Клеменс хочет возмутиться, но времени на капризы не остается – она вскакивает со своего места и догоняет уходящих мужчин.
Втроем они минуют несколько дверей: одна ведет к уборным для персонала, другая – в западное крыло, где хранятся экспонаты перед выставками, третья – к лестницам на первый этаж, где обыкновенно проходят званые вечера. Генри шагает к той, что открывает аукционный зал. Если пройти его насквозь, знает Клеменс, можно попасть в дальние комнаты, где отец подготавливает лоты.
Сейчас, в половине двенадцатого ночи, просторный зал кажется чересчур пустым и пугающим. В детстве Клеменс боялась приходить сюда в одиночестве: ей мерещилось, что из темных углов на нее смотрят злые глаза, а из-под пустых картинных рам лезут бледные руки чудовищ, которые хотят утащить маленькую девочку в свой потусторонний мир. Когда Клеменс было всего семь лет, она считала, что по другую сторону картин есть иной мир: в нем нет красок, в нем все черно-белое, а красота и жизнь оборачиваются уродством и смертью. Как только мать забрала ее во Францию подальше от отца и его галереи, эти мысли перестали посещать ее голову.
Теперь, когда она повзрослела, пустой темный зал больше не являет ее воображению чудищ, но мир своих фантазий Клеменс все еще помнит. Там было жутко. Как он вообще зародился в голове доброжелательной девочки?
– Ума не приложу, чем вы сумели так очаровать мою дочь, – доносится до нее голос отца. Обращается он к Теодору, и оба выглядят удивленными. – Шучу-шучу, – тут же смеется Генри, заметив, каким взглядом опаляет его Клеменс.
Он открывает последнюю дверь и впускает посетителей внутрь. Здесь – его мир. Клеменс с детства знает, что прикасаться к вещам в кабинете отца ей запрещается. Став взрослой, она все еще боится дотрагиваться до стоящих на подставках экспонатов, словно не доверяет рукам.