– Ты помолился духам и хранителям? – спросила мать, с любовью глядя на своего сына и не замечая ничего вокруг.
Малыш кивнул.
– А что ты попросил?
– Я… попросил… их… забрать… мою болезнь, – каждое слово давалось ребенку с большим трудом. Путешествие затрудненных вдохов и выдохов. – Чтобы… как папа сказал… ты снова смеялась.
У молодой матери задрожало лицо, и она показалась Тире одновременно беззащитной и ожесточенной.
– Нет, – сказала она через мгновение, когда выступившие на глазах слезы высохли, будто вернувшись в свой источник скорби, – чтобы ты снова смеялся. Вот так!
Она притворилась, что хочет защекотать сынишку, но замерла, не докончив движения – ребенок начал задыхаться. Его грудь поднималась и опадала, хлипкая, как сдувшийся воздушный шар. Ожидавший у павильона телохранитель взбежал по лестнице, мягко, но уверенно поднял мальчика на руки и понес в «мерседес». Другой охранник бросился за руль. Мать отстала на несколько шагов и шла, глядя прямо перед собой, отказываясь встречаться взглядом с людьми, чтобы не видеть, как ее сын отражается в чужих глазах.
Когда она села в машину, дверцы захлопнулись, замки закрылись, водитель дал газ и двинул «мерседес» через плотный поток машин и пешеходов, собравшихся насладиться желанной прохладой на набережной Сисовата. Через несколько секунд «мерседес» скрылся из виду, свернув в конце квартала.
Но звук дыхания ребенка остался с Тирой, отдаваясь в барабанных перепонках, как мы слышим шум в морской раковине, невнятный, но настойчивый, похожий на частичку большего эха. И снова Тира вспомнила тетку, ее последний вечер, дыхание, которое становилось все слабее с каждым часом, словно удаляясь куда-то в глубь неподвижного и почти безжизненного тела под белыми простынями. Амара неторопливо уходила, безмолвно прощаясь с Тирой, врачами и медсестрами, со стенами и окнами, с больничной кроватью и капельницей с морфином, всем признательная, неизменно благодарная и вежливая. За месяц до смерти, когда она еще была в полном сознании и не желала омрачать памятью о своей смерти дом и жизнь, которую они с Тирой так упорно создавали заново, Амара заставила Тиру пообещать, что та отвезет ее умирать в больницу, куда она много лет водила к разным врачам своих клиентов – беженцев и иммигрантов, плохо говоривших по-английски. Тетка наотрез отказалась даже подумать о ближайшем хосписе, где ей было бы спокойно и мирно.
– Нет ничего более мирного и спокойного, чем смерть, – добродушно сказала она, – и я туда скоро отправлюсь.
В последний вечер Амара, собравшись с силами, проговорила сквозь пелену боли: