Настоятель, которого тронул рассказ этого жестоко изломанного жизнью человека, столько лет хранившего у себя единственное имущество покойного друга в надежде передать инструменты его семье, дал ему американский адрес и сказал, что Старый Музыкант может сам написать мисс Сутире Аунг. Затем настоятель добавил нечто неожиданное: оказывается, средства на сооружение общей ступы завещала тетка мисс Сутиры, давняя благодетельница храма, смерть которой наступила несколько месяцев назад, в начале года.
– Мы знали, что ее тетя больна, – сказал настоятель, – но не ожидали, что она так скоро покинет этот мир. Ее смерть стала для нас тяжелым ударом. Возможно, – добавил старый монах, – мисс Сутира не захочет сейчас слышать о призраке своего отца. Она недавно похоронила единственного близкого человека, а тут на свет божий вытаскивают другого покойника… Вы ведь поймете, если она не ответит на письмо?
Старый Музыкант только кивнул в ответ. Все эти годы она была не одна! Он не знал, выжили ли в годы режима только Сутира и ее тетка, но предположил, что так и есть, потому что больше настоятель никого не упомянул – например, мать Сутиры, Чаннару. Спросить он не осмелился – сердце зашлось от одного только имени.
И вновь, когда ожили его воспоминания, прозвонил колокол. Июнь подходил к концу, когда Старый Музыкант наконец решился написать. Сейчас уже сентябрь, а он не получил в ответ ни слова. Он убеждал себя, что это лишь вопрос времени, когда он встретится с ней, взглянет ей в лицо и во всем признается. И только увидев себя ее глазами, он узнает боль сильнее, чем пытки Слэк Даека. Сутира станет его карой, ее отвращение и ненависть – его последней долгой мукой.
Старый Музыкант повернул лицо от темного угла хижины к квадрату серого света, сочившегося через джутовый полог, закрывавший вход. Даже с закрытыми глазами он всегда чувствовал свет, его источник и характер, и кожей угадывал его намерение – хочет ли свет утешить или причинить боль, согреть или обжечь.
В Слэк Даеке, ослепленного плотной черной повязкой, его часто забирали из камеры посреди ночи и, толкая в спину, вели через прямоугольник бетонного двора в допросную. Хотя он ничего не видел, но всякий раз чувствовал момент перехода от естественного ночного света звезд и луны под слепящий белый блеск флуоресцентных ламп в камере палачей.
Колокол прозвонил снова, призывая на молитву. Монахи затянули утреннюю сутру. В заунывном пении о бренности всего сущего Старый Музыкант всякий раз улавливал аллюзию несчастья и боли:
– Круговорот, в которым мы обречены вращаться… в нашем вечном невежестве и распрях…