Вскоре, взяв в руки деревянные миски, они покинут храм и босиком побредут по городским улицам, останавливаясь перед каждым домом или магазином, чтобы получить первое даяние от каждой семьи – вареный рис с овощами. Милостыню они принесут обратно в храм и разделят с ним и другими, кто нашел здесь приют.
– Мы цепляемся за жизнь и питаем желания… – голоса монахов казались густыми и вязкими, как бальзам. – Мы привязываемся к смертной юдоли с ее невзгодами и иллюзиями и от этого не можем избегнуть колеса сансары, бесконечного повторения…
Однако Старый Музыкант считал жизнь невыносимо доброй к нему. После всего, что он разрушил и попрал, солнце все равно восходит и дарит ему тепло и краски, дождь наполняет его глиняную чашу для воды, и монахи, которые нараспев твердят, что жизнь – неизбывный круг скорбей, все равно считают возможным давать ему пищу и кров, чтобы облегчить его страданья. Как вышло, что он, без всякого уважения относившийся к святости человеческой жизни, прожил так долго? Почему ему брошена милостыня старости? Старый Музыкант поднялся с бамбуковой кровати, вытянув руку перед собой, отодвинул джутовый полог и шагнул в утро. Глаза он открыл, и хотя они едва различали ряды монахов, распевавших сутру в молитвенном зале – восходящее солнце подсвечивало их шафрановые облачения, – гармонический речитатив приносил утешение и давал силы прожить новый день.
Ветер прошелестел в ветвях, стряхивая остатки ночного дождя. Старый Музыкант слышал, как капли гулко падают в бамбуковый желоб на крыше – почти пентатоновой гаммой. Или это она, его дочь, говорящая теперь голосом садива, окликает отца?
Что хочет сказать ей автор письма, чего нельзя или не хочется доверять бумаге? Наверняка в истории его знакомства с отцом были не только эти инструменты. Автор не назвался – письмо было любопытно подписано: «Локта Пленг из Ват Нагары» – Старый Музыкант из храма Нагара, выведено внизу страницы нетвердыми, почти неразберимыми каракулями, контрастировавшими с аккуратными четкими строками, словно автор состарился и одряхлел в процессе сочинения.
– Да, мы летим домой, – повторяли сидевшие рядом с Тирой старики-супруги, крепко держась за руки. Домой. Они с удовольствием произносили это слово, смакуя каждый слог, будто пальмовый сахар, вкус которого помнили с детства. Амара в свои последние дни была не столь категорична насчет того, где ей хотелось бы упокоиться.
– Пусть кремация состоится здесь, – говорила она в минуту ясного сознания между инъекциями морфина. – В Миннесоте снег все покрывает, стирает все следы… Здесь времена года прощают наши ошибки… – И тут же восклицала в тоске: – Отвези меня обратно, Тира, я хочу лежать с остальными! Дай мне умереть в Срок Кхмер!