Наталья Николаевна, остановившись у решетки, смотрела на кладбище, только что ею покинутое. Какой-нибудь час тому назад оно имело вид заботливо убранного уголка, навевавшего тихую грусть своим безмятежным покоем. Пышно украшенные цветами могилы не пугали, но привлекали; домики над склепами были убраны так уютно, точно каждую минуту ждали какого-то дорогого гостя. Посыпанные желтым песком дорожки щеголяли заново выкрашенной зеленой изгородью и удобными скамейками со спинками. Все было так просто, так обыденно, так деловито.
Но теперь, лишь только сгустился сумрак, все изменилось. Тени упали на могилы, цветы и дорожки. Сумерки веяли на все трепетными синими крыльями, и менялись, расплывались очертания. Ночная жизнь, тайная и пугливая, кралась под деревьями, никла к могилам.
Наталья Николаевна глядела на темно-синие озера, что вверху колебались среди расступавшейся листвы деревьев; глядела на бронзовых женщин, горе которых вечно будет одинаково выражаться поднятыми к небу глазами и молитвенно сложенными руками.
Думала о том, как бы хорошо обратиться в такую фигуру, навек застыть у могилы мужа, там, в далекой аллее, высоко над рекой. Потом пошла медленно прочь от решетки, и стала ходить по аллеям возле собора. В эти все сгущавшиеся сумерки жутко было смотреть на могилы.
Когда Наталья Николаевна дошла до конца длинной аллеи и повернула в другую, огибавшую собор, странное чувство страха, глубокого и необъяснимого, заставило ее замедлить шаги. Она почувствовала связанность, тяжесть, почувствовала, что почему-то не может и не смеет оглянуться назад.
— Откуда этот страх? — удивленно спросила она себя. — Кладбища отсюда уже не видно. Да и никогда до сих пор не было страшно на кладбище.
Но, и уговаривая себя, она чувствовала, что страх растет, что становится все труднее идти, — и скорее угадала, чем услышала почти беззвучные, слабо-шаркающие шаги за собой. Уловив их замедленный темп, хотела ускорить свои шаги, но ноги не слушались, мешала тяжелая скованность.
И тут это случилось: отчетливо вырисовываясь в прозрачном голубом воздухе, проплыл мимо нее высокий, худой монах, весь в черном, с черной бородой и опущенными глазами. И только что вздох облегчения готов был вырваться у нее из груди, — монах повернулся и стал пятиться впереди Натальи Николаевны, обернувшись к ней лицом, глядя ей прямо в глаза темными и тусклыми глазами, глубоко спрятавшимися в тени черных огромных ресниц. Так ясно было все: бледное лицо, длинная черная борода, темные немигающие, пристально глядящие глаза. Так легко подвигался он, не оглядываясь, точно не шел, а летел по воздуху.