Не успеешь оглянуться, май стукнул в оконце, растет под забором первый тощий лист лопуха — глядь, яблони белый венчальный наряд приодели. Приодели и каждым белым своим лепестком хвалят Бога:
— Славен Ты, говорят, Бог во своих творениях.
А вишни — им завидно, на яблони глядючи — сами в белые наряды одеваются… А там сливы, груши… И начинается весенний бал.
Еще холодно вечерами, еще лягушки не заквакали в пруду на краю нашего деревенского света, — а уж шатаются по лугам отощавшие за длинные декабри чертенята, а уж сидит на ветках русалка и штопает старательно и злобно свой прошлогодний наряд, изорванный стариком-ревнивцем Январем.
А потом и всякая нечисть, болотная, лесная, шатается-кривляется под деревенскими окнами: рада кусочек чего-нибудь крещеного стянуть. Что ж, такое их дело. И нечисть весне рада, рада кусочек солнца украсть и затащить куда-нибудь далеко под землю, чтоб осветить свою жизнь неприглядную и невесеннюю всегда.
Хороша наша деревня весной.
Нас было семеро. Собственно говоря, было нас восьмеро, но я себя не считаю — было мне десять лет: какой я им товарищ.
И жил на деревне такой, Епиха. Как его звали по-настоящему, по-крещеному — не знал никто. Подзови десятского, спроси:
— Что, мол, это у тебя на деревне за Епиха такой объявился?
Тот ответит:
— А так, Епиха. Мало ли на свете Божьем разной шушеры бродит. Епиха, так он и есть Епиха.
Если десятский в хорошем настроении, возможно, что он толстым, узловатым пальцем покажет на избу на краю деревни и скажет:
— Там.
Бабка Епихина занималась колдовством и напускала на врагов килы — свинцовую бляху фунта в четыре супостату в живот. Так передавали шепотом старики.
Бабка эта самая, Епихина, была, как и изба, в которой она жила со своим внучком, — сморщенная, подточенная годами, ветрами да напастями, — кривая и старая.
Когда я проходил мимо этой самой избы, я всегда шептал, вернее, думал про себя молитвы и задерживал дыхание: мало ли что может приключиться около Лукерьина дома — всякое бывает. Но Епихи я боялся еще больше. Было ему двадцать и был он рябой. Носил на голове весьма удивительный своим изуродованным видом картуз, который, во что я твердо верил, был, конечно, шапкой-невидимкой: как-никак, а был Епиха внуком бабке Лукерье, а известное дело, яблоко от яблони недалече падает. Епиха был угрюмый парень, никто не знал, о чем он злится, но был он очень рад подшибить поленом соседову свинью или надрать как следует уши кому-нибудь из нас, семерых.
Тут-то мы с ним и познакомились.
Летом яблоки у всех. Но, принимая во внимание, что запретный плод очень сладок, мы, семеро, очень часто любили совершать набеги на соседние сады, что было продолжением и естественным следствием любимой нашей игры в «казаков-разбойников».