— Ну, пойдем, поспим до свету, — сказал он и протянул руку во тьме. — Не оступись!
Устроились на сеновале. На ужин съели по куску хлеба, намазанного льняным маслом и посыпанного солью. Потянуло на сон.
— Спи себе, — сказал Алексей Иваныч.
— Сплю.
В тишине еще долго слышался женский плач и осторожно пиликала чья-то гармошка, но звуки долетали в сарай слабо и становились все тише и тише. Овраги…
— Луку Иваныча убили, — промолвил отец, заметив, что Славик прислушивается.
— А гармошка?
— Сын тоскует.
* * *
Утро пришло очень скоро, было оно теплое, но мокрое; земля курилась густой благодатной испариной, млела в ожидании солнца. Небо поднялось выше, тут и там запятнило просинью.
— Не доспал? — спросил отец, чуть тронув Славика за плечо.
— Да нет… — с трудом разлепив одно веко, ответил тот и, пошатываясь, двинулся из сарая открытым глазом вперед.
— Ну, порасходись немного. Порасходись себе… — Отец сел на пороге покурить, закашлялся.
На улице было, как в парной, но Славик увидел уже запряженную лошадь с приглаженной и блестящей от ночного дождя шерстью; увидел деревню, за которой в сплошном тумане толпился лес — да так близко, что вершины елок подымались за окраинными избами, и понял, что он стоит посреди тех самых Оврагов, о которых так много слышал.
— Ну, поедем? — спросил отец, как бы советуясь, а сам сладко зевнул.
— Пора, наверно… — ответил Славик.
К месту покоса они приехали минут через десять. Это было совсем рядом, за выгоном. В березовом перелеске раскинулись большие поляны с нетронутой травой. Она стояла у самой дороги, тяжелая от дождя, согнулась и, чуть перевитая ветрами, пестрела созревшим разноцветьем.
— А раздолье-то! А раздолье… — не удержался Алексей Иваныч, но тут же горестно покачал головой — новый для Славика жест.
Отец распряг лошадь, пустил ее на другую сторону дороги, а сам подошел к телеге и отвязал косы. Не глядя, подал одну сыну.
— Пойдем, — сказал он, не двигаясь и глядя в землю. — Встанешь за мной.
Потом, будто очнувшись, он прикинул на глаз поляну, поплевал на ладони, шагнул к ромашковой обочине и споро, крупно замахал косой. Ее светлое жало сразу облилось водой; коса поднывала и посвистывала сперва на разные голоса, а потом нашла нужную ноту и уже не изменяла ей.
— Начинай себе! — крикнул отец.
Славик, уже дрожавший от нетерпенья, сделал два неудачных маха, а на третий, самый отчаянный, всадил косу в землю.
— Стой! Ты что — ослеп, дурак! — отец сердито бросил косу. — Ты что…
Славик вздрогнул. Он подумал, что сейчас отец даст ему оплеуху, как это случалось порой, — поэтому, пока не подошел отец, хотел высвободить косу из кочки и дернул ее со всей силой. Коса подалась в креплении и вышла из земли. Он тут же понял, что раскачал косу, и теперь стоял, чувствуя еще большую вину, нахохлясь, не подымая головы. Ждал. Вот уже два больших сапога брызнули росой с широких носков и тяжело остановились рядом. Он сжался. «Вот сейчас… Вот сейчас…» — думал он, но отец не двигался. Славик осторожно, из-под самых бровей, взглянул вверх.