Высокое поле (Лебедев) - страница 32

— Не сорвем? — спросил он в самый разгар дня.

— Не волнуйся: Пашка еще поставил котел. Только торгуй!

Шеф подошел и похлопал Пашку по потной костлявой спине. Сегодня он был особенно доволен парнем: тот на кухне, при всех вручил ему десять рублей да еще сказал: «Не теряй!». Теперь у шефа начисто рассеялось то недоверие, которое закралось к нему с первого дня, когда он увидел Пашку.

— Поел бы, Паша!

— Некогда! Не мешай!

Работали без обеда.

К вечеру, когда Пашка выпекал уже последние листы с пирожными, в цех опять ввалился усталый и довольный шеф. Он сообщил, что до плана осталась ерунда, что торговый зал за последние часы воскресной торговли легко перекроет недостающие сотни рублей.

— Значит, победа? — снял Евсеич колпак.

— Победа! — тряхнул шеф головой и блеснул золотом зубов.

— Ну, значит, с тебя приходится!

— Что за разговор! Сейчас принесут на обоих…

— Пашке нельзя… — нахмурился Евсеич.

— Ну да… конечно…

Когда Евсеич с Пашкой уходили домой, в сумрачном дворе их окликнул из двери шеф. Он догнал их и сунул Пашке в карман бумажку.

— Это тебе, Пашка. От меня. До аванса еще неделя, так что на трамвай пригодится.

— Ну, спасибо, шеф, за вниманье к ученику, — сказал степенно Евсеич.

— Спасибо, — буркнул Пашка и почувствовал, как запылали у него уши: он нащупал пальцами крупицу засохшего теста.

В доме узнали, что Пашка работает поваром-кондитером, но никто не удивлялся, да и сам он свыкся с мыслью о своей необычной работе, хотя и продолжал говорить себе: это только пока, вот получу паспорт…

А между тем вторая неделя проходила быстро, особенно конец ее. Воскресенье надвигалось неумолимо, как стена, о которую что-то в Пашкиной жизни должно было разбиться навсегда. Сам себе он ни в чем не признавался — ни в дрянном настроении, ни в подавленном желании играть по вечерам в футбол, когда приходил с работы, ни тем более в том, что домой в последнее время стал пробираться не по своей улице. И если бы кто-нибудь, пусть тот же Копыто, уличил его в трусости перед Косолапым — Пашка дал бы ему в морду. И все же Пашка боялся. Он боялся не самого Косолапого, а чего-то иного, что шло от его нового положенья и казалось более нужным, постоянным, но что разрушало привычную и милую дворовую жизнь с ее неписаными законами мальчишеского рыцарства, безрассудной храбрости одного на виду у всех, варварской жестокости, когда все бьют одного, — ту жизнь, в которой только раз переоцениваются ценности — когда из нее уходят. В этой жизни каждый поставлен на свою ступень, а Пашка боялся потерять эту ступень раньше, чем нащупает другую, надежную опору…