— А ты чего не в клубе? — удивленно спросила она, и при звуке этого голоса Лехе показалось, что с него сходит злоба на ребятишек, на солдат, задавивших поросенка, и даже характер матери уже не казался таким крутым и несправедливым…
Надо было что-то ответить, но в ушах звенел ее голос, и он боялся спугнуть этот звон.
— Там, наверно, началось, — вновь сказала она, уже поравнявшись с ним, и тронула его за руку своей ладонью, но не остановилась, а все так же торопливо пробежала мимо, видимо уверенная, что Леха поспешит за ней, и уже издали последний раз крикнула:
— Бежим!
«Наверно, не знает, что у меня стряслось», — догадался Леха.
В воздухе некоторое время стоял запах какого-то одеколона, того, быть может, здоровенную бутылку которого притащил Надьке на день рожденья Сергей Завалов. У Лехи тогда не было денег… Он вспомнил это, и опять сделалось тоскливо на душе. Снова полезли в голову все неприятности: и сегодняшнее несчастье, и провал в техникуме, и даже этот одеколон, который он не мог подарить Надьке, — все сразу сошлось, он ссутулился, заложил руки поглубже в карманы и побрел за околицу, держа направление к станции. В той стороне уже угасал закат, но небо еще было светлым и веселым над дальней деревней Радужьем, в которой жил дядька Аркадий, брат матери.
— А, Леха! Здорово, здорово! Ты не пешком ли пёхал?
— Так тут и всего-то — девять километров. Дядя Аркадий…
Леха хотел спросить, нельзя ли ему пожить у них немного, но не хватило сразу духу, и он спросил:
— …чего ты делаешь?
— А кишки чищу. Садись, вон, на порог да смотри, если интересно тебе.
Леха сел. Вытянул гудящие ноги. Облокотился на косяк.
В сарае горела большая лампочка, должно быть специально ввернутая для этого тонкого и необычного дела. Из дома не доносилось никаких звуков, там, наверно, уже легли спать, зато в сарае, встревоженные запахом свежего мяса и светом, брыкали за загородкой овцы, порой тяжело вздыхала корова, пережевывая отрыгнутую жвачку. Тут же, около самой стены, остывала растянутая на деревянной пялке и подвешенная веревкой к круглой деревянной матице небольшая баранья тушка.
— Есть-то хочешь? — спросил дядька.
Он удобно сидел на низком деревянном чурбане, хорошо просохшем, потрескавшемся, но еще с остатками бересты, и торопливо посверкивал острым коротким ножичком, ловко очищавшим тонкие бараньи кишки от сала. Рядом стояло светлое ведро еще не остывшей воды и большой зеленый таз, в котором, как догадался Леха, мылись уже унесенные в дом потроха.
— Я говорю, есть-то хочешь?
— Н-нет…
Дядька повел на племянника широким утиным носом — точно таким, как у матери Лехи, — и его крупное розоватое ухо недоверчиво шевельнулось.