— Молоко в сенях, где всегда, понял? — без долгих уточнений сказал он.
— Понял…
— Найди. Там полкринки свежего есть — выпей, а потом говорить будем, если есть о чем. — Дядька испытующе блеснул в Лехину сторону крупным потускневшим белком правого глаза и тут же устало повернулся к работе. — А в дом за хлебом ступай, да не шастай там шибко-то: там спят наши. Убегались сегодня овцу искавши. Понял?
— Понял…
— А понял — так иди!
Дядька наклонился к ведру, чтобы ополоснуть руки и нож, а племянник направился к лестнице, что вела со двора в дом.
Леха с весны не был здесь, с того дня, когда он приходил сказать, что окончил школу и теперь будет поступать в техникум в городе. Он заверил родню, что поступит «запросто». Однако на экзаменах он провалился с треском, поэтому сильно переживал в душе, боясь насмешек, хотя вместе с ним не прошли по конкурсу Сергей Завалов и Митька Пашин. Обо всем этом сразу же узнали и здесь, в Радужье, поэтому показываться сюда не хотелось, как можно дольше. Он не пришел бы и сейчас, если бы не такой случай.
Раньше Леха часто бывал в этом доме, особенно любил ходить сюда весной, когда дядька брал его на реку за щукой. Еще лучше бывало осенью, где-то в конце сентября, когда все заботы — сенокос, уборочная — все уже было позади, в такое время рыбачится легко, неторопливо, ничто не тянет душу, не беспокоит мошкара, а рыба, нагулявшаяся за лето, кажется в своих рывках сильнее, тяжелей. Уходили на ночь. Подновляли на берегу шалаш, потом поднимали со дна ловушку с мелкой рыбой-живцом, ставили перемет и разводили костер. Любил Леха эти минуты… Пламя весело подрагивало на песке, выхватывало из плотной осенней тьмы только те деревья и кусты, что были рядом; отдаленные освещало слабо, зато еще сильнее чернило пустые проемы меж деревьев. Туда, в эту темноту, отлетали спугнутые огнем птицы и долго верещали там, недовольные. Иной раз скрипуче вскрикивала обалдевшая от света сова и, рыжая, бесшумно металась в этом адовом для нее кругу, пока не находила отрадную темноту где-нибудь в черной глубине просеки.
— Во чумная! — переводил тогда Леха дух.
— Оробе-ела, — покладисто отвечал дядька.
А лес, знакомый берег, река — все неузнаваемо измененное темнотой, дрожащими бликами света, — снова и уже до утра затихает кругом, лишь посапывает да потрескивает костер. По всей глади озера высеялись звезды и медленно, неприметно для глаза, плывут на запад… Мир кажется необычайным, берег — необитаемым, а сами они — путешественниками, и от всего этого невольно говоришь вполголоса. Небольшая алюминиевая кастрюля давно уже отбилась от домашней утвари и служит им походным котелком. Вот висит она над костром, прокопченная, неухоженная, с несуразно длинной проволочной дужкой, и нет ее милее сердцам рыбаков. В ней начинает дергаться вода — все сильнее и сильнее — и вот уже бьет ключом. Дядька несет от берега вычищенную картошку и осторожно, жмурясь и отворачиваясь от жары, опускает ее в кипяток из своих широких, забористых ладоней. Пройдет еще минут тридцать — капли из кастрюли все реже будут цокать в дрожащий угольный жар, и наступит наконец долгожданный ужин.