Скоро!..
Пашка стал прихрамывать сильней и даже кряхтеть. Покосился.
Лицо конвоира, красноватое не то от жары, не то от природы, было таким же бесстрастным, как и в трамвае, когда под напором публики он согласился, как пострадавший, отвести Пашку в милицию. Он всех заверил в этом твердым голосом, но как-то неохотно, видать, не любил такую возню.
«Вот еще немного — и пора!» — подбадривал себя Пашка. Он потянул носом и не понял, чем это так приятно пахнет от мужика всю дорогу? Даже от его руки… Это был удивительно тонкий и вкусный запах, напоминавший — и очень некстати — праздничные дни перед войной, когда мать пекла им с маленькой сестренкой всякую вкусноту…
«Пора!» — и кровь ударила в уши. Тело напряглось и задрожало, ноги настороженно переступали по косым квадратным плитам старой панели. Он знал, что это плохо, что надо расслабиться и лишь потом — в узел, но нервы не слушались.
«Да ну, пора же! Раз, два, три! Нет… Снова… Уже ступени! Раз, два…»
Со счетом «три» Пашка согнулся, юркнул винтом под руку конвоиру, резко рванул свое гибкое тело в сторону и в тот же миг почувствовал свободу.
— Стой!
Но ветер уже свистел в ушах Пашки. Забор совсем рядом. С разбегу — в дыру, только доски дохнули в лицо теплым воздухом, сладким запахом старой краски.
— Стой, говорят!
Но здесь, на кладбище, он был в знакомой стихии! Сколько раз он крутился тут с самыми закадычными друзьями зимой и летом; любил, особенно веснами, бродить один, находя здесь успокоение от неприятностей с теткой и глубокую, всегда неожиданную тишину среди суматошного города. Ему знакомы здесь все могилы известных людей и шикарные надгробия богатых вельмож, опущенных некогда в склепы внутри высоких красивых часовен, сработанных из металла и замысловатых чугунных решеток. Величественными за́мками возвышались они над простыми, безымянными могилами, бугрившими среди деревьев. За войну деревья слегка поредели, но зато отовсюду брызнула молодая, упругая зелень кустарников, поднимались молодые деревья. Сейчас, в июле, здесь было особенно глухо и уютно.
Пашка сгоряча прочесал мимо позеленевшего бронзового ангела и понял, что скоро могила Некрасова, а рядом — главный вход, люди… Это опасно.
— Стой, говорят тебе!
Резкий бросок вправо, еще раз вправо — туда, за могилу Врубеля, где самый глухой угол. Пашка на миг вспомнил, как приятно забираться туда самой ранней весной, когда солнце еще слабое, а на черном гладком камне этой большой могилы оно всегда грело сильней, надежней…
Мозоль драло, как солью. Липкий от пота носок разъедал живое мясо на большом пальце, и Пашке стало ясно, что запал у него на исходе, что больше терпенья нет. Оставался последний шанс — в склеп.