— Шапкин, — позвал он поселкового атамана. — Присмотрись-ка еще хорошенько к нему, может, все же признаешь.
Урядник пожимал плечами:
— Нет, никак нет. В нашей округе таковского не припоминаю. Видать, из аргунских.
Крупногубый рот есаула тронулся гримасой.
— Из аргунских? Я сам аргунский… — Голос его дрогнул. — Неужель мой земляк?! — И тут же сорвался на высокой ноте: — Сволочь! Христопродавец!..
И — удар. Теперь наотмашь. Тулагин опять захлебнулся кровью.
— Ох, сука! — со стоном вырвалось из его груди. — Шашку бы мне…
Есаул рассмеялся. На этот раз, кажется, натурально.
— Шашку тебе. Не шутишь ли, бедолага? Или ты всерьез? А что, Калбанский, давайте дадим ему шашку. Я не прочь с ним сразиться.
— Да бросьте, Роман Игнатьевич, потеху играть с этим «товарищем».
— Почему потеху? Они ведь, комиссары, кем считают нас, офицеров? Белоручками на солдатском хребте, так сказать, жизнь себе устраивающими. Что мы можем? А вот-де только на парадах гарцевать да подавлять беззащитных рабочих. А себя кем считают? Людьми великой армии труда, борцами за свободу и народное счастье. И получается, что они, революционеры, смело бьются за своя пролетарские идеалы, а нам, контре, защищать вроде нечего, кроме как дрожать за свои шкуры… Не так ли? — закончил есаул обращением к Тимофею.
— Так, — выдохнул Тулагин.
— Вот я и хочу не на словах, — продолжал есаул, — а на деле доказать борщу революции, что мы умеем не только гарцевать на парадах. — Он поманил пальцем Шапкина: — Развяжи-ка его, атаман, пусть придет в себя маленько. Воды, полотенце дай, разве не христиане мы.
Урядник не очень охотно исполнял приказание. Он не спеша освободил от веревки заломленные за спину Тимофеевы руки, затем зачерпнул из латунного бака воды глиняной кружкой, обмакнул в нее полотенце, подал пленнику.
— Не узнаю вас, Роман Игнатьевич, — дивился интеллигентный поручик Калбанский. — Раньше за вами такого не водилось, чтобы туалет устраивать большевикам перед тем, как на тот свет их отправлять.
— Совершенствуюсь, — глаза есаула блестели. — Раньше простейшего нам недоставало — гуманистической эстетики в самом элементарном виде. Ну и потом, сегодня ведь случай особый: выхожу на поединок с таким «героем», а у него страх на что харя похожа.
Со двора атамана Шапкина Тимофея вывели на большую, вытянутую в длину площадь два казака с карабинами. Он жадно глотнул свежего воздуха — голова на мгновение пошла кругом, ноги подкосились. Один из конвоиров придержал его за локоть, буркнул сожалеючи: «На ладан, паря, дышишь, а все туда же…»
Переведя дух, Тимофей обрел устойчивость, спросил белогвардейца: