Последние два сообщения в Софроновой записке казались Тимофею невероятными. «Россказни, болтовня все это», — убеждал он себя. Тулагин не допускал даже мысли, чтобы банды Семенова захватили почти все Забайкалье, чтобы командование фронта, и тем более Фрол Емельянович Балябин, отдало приказ о роспуске полков. Дешевую брехню распустили белые, не иначе. Чтобы казаков с толку сбить…
Чернозеров собрался пойти в лес нарубить жердей для ремонта изгороди. Тимофей составил ему компанию.
— Гляди, паря, умаешься, — усомнился старик.
— Ничего. Как-нибудь.
Тулагин хотел развеяться и проверить свои силы. Сколько ему еще сидеть на заимке? Надо действовать. Он вполне выздоровел, рана в боку затянулась, нос и губы зажили. Пора уже в седло. Вот только лошади нет. Есаулова жеребца бы. Жаль, что забрали его семеновцы.
Тулагин и Чернозеров поднялись по склону сопки к густолесью, нарубили жердей и вышли на чуть заметную таежную стежку. Тимофею она показалась знакомой. А когда он увидел неподалеку от тропки лиственницу, расколотую надвое, окончательно вспомнил, что две недели назад он проезжал здесь на кормиловском жеребце.
— Молоньей, однако, ее, родимую, размахнуло, — кивнул на лиственницу Чернозеров. — Во кака сила у матушки-природы!
— Почему именно молнией? — спросил рассеянно Тимофей.
— А чем же, как не ей?
— Может, снарядом.
— Откуда тута снаряду взяться. Да и снарядом разве ж так.
Чернозеров свернул с тропки, остановился возле лиственницы, по-хозяйски обследовал корявый ствол, прощупал его расколы захватистыми, словно вилы, длиннопалыми руками, заключил:
— Молоньей, однако. Чисто, без стесов.
Старик приставил к расколотой лиственнице связку жердей, нагнулся к корневищу, смахнул ладонью землю и примостился на отдых.
Исходили они с Тимофеем уже прилично, и Чернозеров, щадя Тулагина, предложил:
— Садись и ты, однако. Вона сколь топаем. До заимки далече. Ты себя покуда не больно-то должон перегружать.
Тимофея качала усталость. Отяжелели ноги. Но он не присел.
— Я про жизню хочу сказать, — опять заговорил Чернозеров. — Война нынешняя жизни людей, как молонья эту лиственницу, надвое расколола. Сынов от отцов отколола, мужей от баб, детей от матерей… Вона и ты тута в мученье. И хто знат, што дале.
Тимофей, облокотившись о ствол дерева, молча смотрел на заимку.
— Ты, паря, соображай сам себе, как и што дале. А я скажу свое, — не обращая внимания на Тулагина, продолжал старик. — Тебе зараз некуда подаваться. Белые везде. Дык у них си-и-ила… Надобно переждать покуда. До зимы али весны… На заимке жить можно. Семеновцы суды редко заглядывают. Да и схорониться есть и где. Жить можно… Печь, дрова, еды хватат.