— Думаю, что да.
— Но это же ужасно!
— Редко встречаются люди одного склада — вот почему.
— Не хочу быть взрослой…
— …а хочу быть дурой, да?
— Знаешь, мы с тобой разные!
— И с каждым годом эта разница будет усугубляться. Вначале люди видят только пол, потом человека, и — пошло самоутверждение! Да это и естественно, людям хочется следовать собственной природе, а не чужой, устаешь ведь в конце концов от самообмана.
— Ты в чем-то прав. Раньше мне нравилось все чужое, и сама хотела быть другою, родителей своих стыдилась. Теперь чувствую, как становлюсь похожей на мать, раньше заметить это было бы неприятно, но сейчас…
— Во-во!
— Ты холодный, черствый!
— А может, спокойный и трезвый?
— Нет!
— Вот видишь, ты ищешь во мне того, чего нет, а зачем? Я такой. Почему я должен быть другим?
— Таким ты мне не нравишься.
— Почему и зачем я должен кому-то нравиться?
— А зачем я тогда тебе?
— Почему ты у себя не спрашиваешь: зачем он мне?
— Слушай, давай разойдемся!
— Давай! Только отложим на завтра, ладно? Сегодня уже поздно. Я спать хочу.
— О-о, как я тебя ненавижу! Как я тебя ненавижу, если бы ты знал!
Она сидит в постели и рыдает. У меня никакого сочувствия к ней. Но дотрагиваюсь до ее волос — тонких, гибких, шелковистых. Имеют ли волосы нервы?
— Не прикасайся ко мне! Ты мне противен! Бездушный истукан! Как я могла связать с тобой свою судьбу, дура я, дура!
Разве есть в том моя вина, что я ее сейчас не люблю? Я не хочу никаких эмоций, страстей. В душе моей покой, и мне так хорошо от этого.
Она встает, зажигает свет, начинает собирать свои вещи, долго роется в ящиках, находит что-то, рассматривает:
— А что это у тебя?
Показывает на бархатный треугольник на полосатой нитке, который я до женитьбы носил на шее.
— Амулет.
— А что в нем?
— Точно не знаю, но, кажется, бумажка с заклинанием, кусочек каменной соли и какие-то ароматные зернышки.
— А почему соль, почему заклинания, почему зернышки?
Я не узнаю ее, она вдруг преобразилась.
— Каждое из них что-то значит.
— Ты носил его?
— Да.
— Интересно, зачем?
— Да это бабка моя… Когда мне исполнилось шестнадцать, сшила и наказала всегда носить на шее, чтоб оберегал меня.
— От чего?
— От злых чар нехороших женщин. Но я носил из уважения к ней.
Она хохочет.
— Чего ты смеешься?
— Смешная у тебя бабка.
— Не смей!
Она смеется.
— И ты веришь в эту чушь?
Куда делось мое спокойствие — я злюсь. Злят ее смеющиеся глаза, дразнящие властные губы, раздражают обнаженные колени. Вообще у нее какой-то властный вид.
— А что, может, и верю.
Стиснуть, поднять и бросить ее на диван, что ли? Но я почему-то стою, как пригвожденный, и смотрю на нее с ненавистью и…