Порой приятно видеть что-то подобное.
Город поднимается на ноги куда быстрее, чем можно ожидать. Дома, отлитые из базальта чуть ли не полуметровой толщины, – это почти бункеры, а потому разрушения куда меньше, чем казалось сначала. Но там, где здания пострадали более всего, стучат молотки каменщиков, там замешивают растворы в чанах, а плотники ставят стропила. Конец чудесам и всякому такому. Фьольсфинн фыркает, но я радуюсь.
– Так оно куда здоровее, – говорю ему. – Мы люди, и ведем себя как люди. Если всюду сумеешь попасть, срезая углы, то вскоре вообще перестанешь ходить.
Но сильнее всего он страдает из-за окон. В крепости вылетели не все, но хрустальных ему жаль. Вид натянутых на фрамуги рыбьих пузырей в его собственном городе для него до сих пор словно пощечина. Страдает он и из-за разбитых витражей в городских храмах, потому в подземных заводиках скоро появляется стеклодувная мастерская.
Но время, когда наши проблемы настолько просты, как цветное стекло, кажется прекрасным и шелковым, и мы живем, словно в полусне. Ошеломленные и одуревшие.
Мы вроде бы и не использовали магию ежедневно, а вот как-то ее не хватает.
Просто понимания, что она где-то есть.
Ядран не говорит. Узнает меня, дружески пофыркивает, но теперь это обычный конь. Животное. Я езжу на нем, кормлю его, вычесываю, но когда прикладываю лоб к его резонатору, не слышу ни слова.
И близится время, когда придется принимать какое-то решение. Лето заканчивается.
Мы долго душим это в себе, оба. И я, и он выходим на башню, чтобы посмотреть на город. Думаем.
Во время вечерних встреч бывают такие мгновения, когда мы оба молчим, глядя в стекло или в огонь в очаге, или на ряды шахматных фигур, и, собственно, тогда мы об этом не разговариваем. Я не спрашиваю, он не отвечает.
Ему более всего не хватает Ледяного Сада за стенами, экспериментов со стабильным льдом, странных лабораторий, где пользуются нановекторами, пытаясь вывести нечто похожее на земные растения. Не хватает ему дыхания тайны, которая скрывалась в силе урочищ. Чего-то из пограничья с алхимией.
Потом наступает день, когда я проведываю его в застекленной комнатке, куда он вставил новенькие шестиугольные стекла прямо из новой стеклодувной мастерской, пока что не идеально прозрачные, зеленоватые и полные пузырьков, но получше, чем рыбьи пузыри – и застаю там пустой очаг.
Пустое кресло и сложенные в коробку шахматы.
Первое, что я вижу, – это листок тростниковой бумаги на круглом столике под библиотекой, там, где стояло зерно. Переливчатый карбункул, смеющийся над гравитацией, стоящий на узком своем конце.