… Дверь кабинки приветливо приоткрылась. Захожу в кабинку, делаю свои дела. Надо же, и туалетная бумага есть, и даже вода в бачке есть и, что не менее удивительно, из бачка совершенно запросто спускается, — какой милый, милый закрытый клуб! — даже стыдно, неловко думать о какой-то старой, какой-то несчастной любви в то время, когда в туалете меня ждет рулон теплой туалетной бумаги, отчего сразу так хочется жить…
Вернувшись в зал, я села за столик. Зал был почти полон. Все новые и новые лица все плотней и плотней заполняли теперь уже едва заметные пустые места. Моя подруга все еще танцевала. Я закурила…
…Ну не могла я уйти, не могла. Надо, надо, говорила я себе каждый день, надо уйти, надо собрать вещи, а потом бросить ключ в почтовый ящик, я больше не могу это видеть. Говорила, да. Но — не уходила. Все ждала: опомнится, вспомнит про нашу любовь. Все верила: вот завтра — завтра! — посмотрит на меня и поймет, что есть только я, что только я — ее единственная, ведь она сама, сама говорила мне это, ведь не может же она об этом забыть.
А она приходила домой, усталая, грустная, и смотрела на меня усталыми, грустными глазами и говорила мне: "Бедная моя, как же я тебя измучила".
И еще говорила: " Хорошая моя, девочка моя, что же мне делать, я ведь не могу без тебя жить".
И еще говорила: "Но и без нее не могу, господи, что же мне делать?"
И еще говорила: "Это пройдет, это обязательно пройдет, только не уходи".
Только не уходи, — вот так говорила она мне: все пройдет, только не уходи, — а потом улыбалась жалко и отводила глаза, и шла звонить той, на которую смотрела теперь с еще большей нежностью, и говорила в трубку тихо и нежно: "Привет, это я".
Ей было хорошо с нами. Пострадав здесь, она шла наслаждаться там; ласковым, нежным голосом она рассказывала мне, как ей теперь хорошо с той, а той рассказывала, как ей все еще хорошо со мной, а потом говорила нам двоим: "Прости, я не думала, что тебе будет так больно", — и голос ее дрожал и срывался, и становился печальным и тихим, так что мы обе верили, что больше, больше всех — больше нас — страдает она, что это ей больно — что ей больно вдвойне, — бедная, бедная!.. И мы жалели ее и еще больше любили — еще больше, еще сильней, чтобы хоть как-то, хоть чем-то облегчить ей непосильные ее страдания, — а она сладко грешила и еще слаще каялась, и жизнь ее была полна и многогранна.
Через семь месяцев я ушла.
Через семь лет я все-таки ее разлюбила.
И только через семь лет, когда я все-таки разлюбила ее, только тогда я догадалась, что так и любила ее все эти годы, любила, от самого последнего дня до самого первого, когда уже и третья моя любовь стояла на моем пороге, глядя на меня восхищенными, ослепительными своими глазами!..