Маленький, щуплый, похожий на состарившегося воробушка, сказочник Илько сидит, как на жердочке, на краешке стула у редакционного стола и рассказывает мне свою сказку. Он сам ее прожил, и вот она подходит к концу. Длинная сказка, которая кажется короче к концу, потому что хочется, чтоб она еще продолжалась.
— Было это еще в первую мировую войну. Я тогда был стрелевой… — Он хочет сказать «строевой», но у него получается: «стрелевой». Слишком много на этой войне стреляли.
Он воевал в австро-венгерской армии, потому что Закарпатье тогда входило в состав Австро-Венгрии. И попал в плен. На самую Кубань, в станицу Елизаветинскую. Или Анастасьевскую. Было у станицы женское имя, что по тем временам было самое подходящее: остались в ней одни бабы, мужики — на войне.
Попал Илько в плен, а девать его некуда. В России революция назревает. И тогда бабы станичные, с разрешения начальства, стали пленных между собой разбирать. Все-таки мужики, хоть какая-то помощь в хозяйстве.
Выбрали самых рослых, потом в ход пошел и середнячок. А Илько на самый конец остался. Он и так собой не видный, а тут еще вдобавок слепой. Что-то у него с глазами тогда приключилось.
Потом нашлась какая-то из дальней станицы Ивановской. Хоть Ивановская, а тоже в ней одни бабы.
Привела женщина Илька к себе на хозяйство, помыла, приодела, а вечером еще и гостей позвала — в честь такого события. Хоть и захудалый, а все же работник. Не все теперь одной спину ломать.
— Сижу я за столом, — рассказывает свою сказку Илько, — на столе что еды, что питья, а я ничего не вижу. Не знаю, куда вилкой ткнуть, чтоб перед гостями не опозориться. Так уже стараюсь: авось не заметят. А то ведь засмеют женщину: слепого в хозяйство привела. Поняла она мое состояние, подошла ко мне, положила еду на тарелку и за руку взяла, будто лаская, а на самом деле — чтоб к тарелке меня подвести. И гостям говорит: «Это ничего, что он ростом не вышел, мужик не лестница, чтоб лазить на чердак. Чем ближе к земле, тем в хозяйстве полезней». Да… Кое-как отгуляли… — Илько улыбается, вспоминая далекие те времена. — Женщина оказалась хорошая, жалостливая. И работой не загружала. Одинокая она была. Ни отца, ни матери, а замуж выйти не успела. То японская война, то германская — как на мельнице мелют мужиков… Да, жалела она меня. Вот тогда я и научился сказки рассказывать. Вспоминаю, что слышал у себя в селе, и рассказываю. Очень она любила сказки слушать. Но обязательно, чтоб с хорошим концом. Чтоб хоть в самом конце все были счастливы. Потому что сама надеялась: авось и ей повезет. Пока что не ладилась жизнь, но, может, после — заладится? А иначе зачем и сказки слушать, если не для надежды? И зачем тогда их рассказывать?