И тут Лейси наконец ответила:
— Да, пожалуйста. Возьми мне то же, что и себе.
Элай вытащил из холодильника еще одну бутылку и вернулся к дивану. Открыв бутылку, он протянул ее Лейси и сказал:
— Не думал, что ты пьешь сидр.
Девушка коротко рассмеялась. Удивительно, но этот вроде бы самый обычный смех звучал очень даже сексуально.
— Ну, ты ведь совсем меня не знаешь, — ответила она. — Поэтому я ужасно заинтригована. Интересно, что еще ты обо мне подумал после пяти минут знакомства?
— После одной песни, где‑то в середине твоего выступления, я почему‑то решил, что ты любишь вино. Ты пела о бутылке красного, помнишь? — Элай сделал большой глоток сидра.
— А… ты про это? — Она явно смутилась и отвела взгляд.
Элай сразу уловил ее настроение. Многим музыкантам не нравилось говорить о своих песнях. Удивительно, что обычные люди, не поэты, этого не понимали. Элаю тоже было трудно говорить о тех вещах, которые вдохновили его на создание того или иного текста. Очевидно, то же самое чувствовала и Лейси. И все же ему ужасно хотелось побеседовать с ней о ее песнях.
— А что это была за вещь? — спросил он. — «Ода о кьянти?»
Она взглянула на него с удивлением.
— Поздравляю. Ты правильно угадал название.
— Правда? — Элай тоже удивился.
— Да нет, я шучу. — Лейси ослепительно улыбнулась, после чего добавила: — Эта песня вовсе не о вине.
Элай нахмурился и, вспоминая припев, пробормотал:
Твои плавные изгибы,
Как у круглой фьяски.
Я беру тебя, когда мне плохо‑плохо.
Твой сладкий вкус, санджиовезе,
Течет по моим жилам.
Твой сахар растворяется у меня в крови.
Элай задумался. Бутылка — «фьяска» и виноград санджиовезе. Что же еще это может быть, если не кьянти?
— Значит, это метафора? — спросил он. — Об отношениях, которые человек приберегает на случай нужды?
Лейси сделала глоток сидра и резко ответила:
— Это метафора вибратора.
— О… — Элай не знал, что сказать, и потому добавил: — Ага. — Когда же его мысли понеслись совсем уж не туда и перед ним возникли картины того, о чем эта песня, причем с Лейси в главной роли, раскрасневшейся и тяжело дышавшей, — тогда он пробормотал: — Понятно, хм‑м‑м… — И после этого ему уже ничего не оставалось, как улыбнуться.
— Песня очень старая, — пояснила Лейси. — Я написала ее сто лет назад. В общем — очень давно. — Она секунду помолчала и, нахмурившись, проговорила: — Даже не знаю, зачем я это сказала. Как будто так важно, когда именно я написала эту песню. Раз песня старая, то значит, я этим больше не занимаюсь, — так, что ли? Ведь ясно же, что тут нет никакой логики. Я могла бы делать это и сейчас. Хотя и не делаю… — Лейси покраснела и добавила: — Не то чтобы я против, это тоже неплохо и… — Она умолкла и, закрыв пылающее лицо ладонями, прошептала: — Разговор и так ужасно глупый, а я делаю его еще глупее.