шли очень медленно. Это был род помещиков и землевладельцев. Дед как раз родился в год этой революции, в который территория нынешней провинции перешла под власть клики Ма, создавшей маленькое независимое государство, позже согласившееся подчиниться Пекину и Гоминьдану. Вернее, согласовывать с ними минимальные вопросы и не бунтовать. Как сейчас, так и тогда, основным населением тут были мусульмане: ханьцы, монголы, салары, уйгуры от Ганьсу и на запад исповедуют ислам. Они соседствовали с буддистами, но не желали тесниться с социалистически настроенными безбожниками, отрицающими религию вовсе. Когда вырос дед, в Цинхае началось всё то же самое, что было и во всей стране — борьба между гоминьдановцами и коммунистами. И хотя во время Великого похода Красная армия пыталась прорваться сюда, в тридцать седьмом году клика Ма отстояла самостоятельность и отбила коммунистов. Но хватило этого на двенадцать лет, спустя которые победившая Народно-освободительная армия вернулась и, захватив Ланьчжоу, смела основные силы защитников. — Дами знала, что Ланьчжоу находится буквально в часе езды от Синина на восток. Когда-то Цинхай и Ганьсу были устроены совсем иначе, их куски были объединены или вообще принадлежали другим странам, Монголии или Тибету. Всё перекраивалось и переделывалось под воздействием разных сил, но главным образом самой главной силы — коммунистической партии Китая. — Естественно, дед, как поддерживавший местную клику Ма, попал в тюрьму, где и сгинул. Он не вернулся оттуда. Бабушка вскоре умерла от болезней, вызванных тяжёлой жизнью, непосильным трудом, лишениями, голодом. Отцу было тогда десять лет, он был сыном врага коммунизма, и ему пришлось несладко. Он и сам успел побывать и в тюрьмах, и в трудовых лагерях. Там у него появлялись знакомства из криминального мира, складывалось своеобразное окружение, положившее основу и моим связям с преступностью. Но всё-таки, по рождению, он был честным человеком, представителем ещё имперской аристократии. А трудиться приходилось то на производствах, то на стройках, то перегонщиком яков. Я помню его в своём детстве занимающимся именно этим, до того, как он вынужден был уезжать на строительство Цинхай-Тибетской железной дороги, куда принудительно сгоняли всех «ненадёжных» и уголовников. Отец был неразговорчивым, но если уж открывал рот, то рассказывал мне увлекательные истории о прошлом. О том, какой большой и богатый дом у него был, о том, как хорошо в нём жилось, и как я должен однажды пожить в таком доме. Мне не верилось, я считал, что он придумывает, сказки сочиняет. Но его сказки на меня повлияли. Когда мне было примерно столько же лет, во сколько он остался без отца, умер Мао Цзэдун. И сразу повеяло какой-то свежестью, надеждой на новую жизнь. Старые приятели отца приходили к нам домой, те самые, из мест заключения, дискутировали на тему политики и власти, которыми я тоже стал интересоваться. Наконец, когда мне исполнилось семнадцать, и участок железной дороги от Синина до Голмуда был запущен, а рабочие отпущены по домам, на заслуженный отдых, после того, как отдали всё своё здоровье высокогорным непосильным трудам, Китай подписал соглашение с Великобританией о возвращении Гонконга и я, не думая, махнул туда, посмотреть мир, испытать себя, добиться чего-то в жизни. А во что мог вляпаться семнадцатилетний юнец в чужом, незнакомом огромном городе? Я стал бандитом. И там же познакомился с Чаном, которому тогда было слегка за двадцать, но он уже был намного опытнее во всём. И если меня интересовали тогда в первую очередь деньги, то его — женщины, — Энди посмеялся старым воспоминаниям, — мы с ним оба сильно изменились. Тогда его главной страстью были женщины, и ничего больше. Он не вылезал из борделей, постоянно за кем-то волочился. Я не видел в своей жизни более похотливого типа, но его неутомимая похоть, видимо, и свела его с ума. — Покачав головой, он добавил: — Твой брат почему-то сильно мне напоминает молодого Чана, такой же безудержный и хитрый, такой же устремлённый к тому, чтобы схватить как можно больше.