А я пошел бы.
— У меня такая девочка была. Катя ее звали, вот была красавица. Коса до пояса. Нинка — это так…
— А тебе ее не навязывают, — раздраженно говорит Коля.
— Не нравится, — говорю я, — не бери. Верно, Коля?
— У твоей Кати нос, наверно, пупочкой был, — смеется Сашка, — ты ведь таких любишь. Чтоб нос пупочкой и чтоб от нее тестом пахло…
— Досмеешься, Золотарев, — угрожают из темноты.
Ты жива еще, моя старушка.
Жив и я. Привет тебе, привет.
Пусть струится над твоей избушкой…
Это Коля поет.
И вдруг открывается дверь. И голос комбата врывается в темень:
— Кто там пессимизм разводит?
И снова тишина.
Что будет завтра? Куда нас понесет? Из дому писем нет. У Сашки на палочке не осталось места для зарубок. Если меня ранят, попаду я в госпиталь. Наемся. Приеду в отпуск домой. Пойду в школу. И все увидят мои костыли. И нашивку за ранение на груди. И может быть, медаль мне дадут, так ее тоже увидят. И выйдет Женя. И уже она не будет посмеиваться. А все будут смотреть то на нее, то на меня. А я скажу ей: «Привет, Женечка». И пойду, пойду по коридору. А она догонит меня: «Может, ты зайдешь ко мне домой? Я соскучилась по тебе». — «К тебе? Домой? Что ты, что ты. Незачем. За это время многое изменилось». И пойду я по коридору.
А девочки скажут ей тихо: «Дура ты, Женька. Сама виновата».
— У меня от тыквы живот болит, — говорит Сашка.
— Я ее на гражданке сроду не ел, — говорит кто-то.
Коля советует:
— А ты, Сашка, пойди сходи.
— Дурак, — говорит Сашка, — тыква — вещь хорошая, только когда не сырая.
— А я борщ люблю, — говорят из темноты, — густой, чтобы ложка стояла. Мне никаких вареников не надо.
А у меня нету ложки. Я как без рук без ложки. Надо мною смеются, над щепочкой моей. И сам я смеюсь… А ложки-то нет у меня… И сапог нету. Были бы у меня сапоги, не так бы мы с тобой, Нина, разговаривали…
Нина, ты тоненькая такая. Вот мы идем с тобой по городу. Вот навстречу идет Женя. Она все понимает. И молчит. Дура она. А мы идем. А на мне черные брюки, белая рубашка с отложным воротничком, а через плечо — аппарат «лейка». И никакой войны.
— А еще я съел бы сметаны, — говорят из темноты.
Сколько ни хожу в штаб полка, сколько на Нину ни смотрю — она не замечает. А свои, штабные, говорят с ней просто: «Нина, дай кружку…», «Что, милая, устала?..», «Давай покурим…», «Здорово, Ниночка! Вот и еще раз увиделись!..» — и обнимают ее. А она подаст кружку, улыбается, курит, сидя на ящике, и целует вернувшихся с задания, целует прямо в небритые щеки.
Это потому, что они свои. А кто они, эти свои? Они — штабные крысы. А я прихожу с батареи. Я жизнью рискую. У меня руки сбиты, шинель обожжена, губы потрескались. Но они — свои.