Я пролезаю в штабной блиндаж. Там тепло. Горит веселая пузатая трехлинеечка. Пахнет хлебом. И никого. Только Нина сидит с наушниками у приемника.
— «Дон», «Дон», я — «Москва»… Прием. «Дон», «Дон», я — «Москва», как слышно? Прием.
— Здорово, Нина, — говорю я развязно.
Она кивает мне. Это так по-приятельски, так хорошо. Это так неожиданно.
— Как меня слышно? Вот теперь хорошо? Прием… — она снимает наушники.
— Садись, вояка. Отдыхай.
— Некогда, — говорю я и сажусь. На нары. И смотрю на нее. Она смеется:
— Ну чего уставился?
— Так. Давно не видел, как женщина смеется. Там ведь у нас, на батарее, женщин нет. Сашка вот Золотарев иногда улыбнется, Коля Гринченко, а женщин нет.
Она снова смеется:
— Этот ваш Коля сюда часто ходит. Все мне про свои геройства рассказывает. Не люблю хвастунов.
— Ты приходи к нам.
— Куда это?
— На батарею.
— Чайку попьем?
— Посидим, покурим…
— Посидим, покурим, — смеется она.
Какой я бравый был, когда вошел. Какой бравый! Даже пламя лампы заходило ходуном. А теперь оно не шелохнется.
— Хочешь, чайком напою?
— Я чай не пью, — говорю я. И усмехаюсь.
— А, понимаю, — говорит Нина, — ты к спирту привык.
— Привык не привык, а предпочитаю. Чаем будем на гражданке баловаться.
Она смотрит на меня прямо, не мигая, и смеется:
— Чудак ты. У нас разведчики — такие ребята, а от чая не отказываются… Ну и чудак ты. А я приду к вам, на батарею. Ладно? Посидим, покурим… а?
— Да?
— Да… А у тебя глаза хорошие.
У меня белые крылья вырастают за спиной. Белые-белые. И от них светло, как от ракеты над передовой… Бред.
— И все-то ты врешь насчет спирта.
Это она говорит издалека. Я ее не вижу. Только два больших глаза. Круглых. Серых. Насмешливых.
Выходят какие-то люди. Топают сапогами. Говорят разные слова. А я слышу:
— «Дон», «Дон»… у тебя глаза хорошие… перехожу на прием, прием.
— От лейтенанта Буракова? — спрашивают меня.
— Так точно.
— На-ка вот.
Я беру бумагу. Кладу ее в карман. Иду к Нине:
— Так ты придешь?
— Куда?.. А, на батарею? Посидим, покурим? Да?
— Приходи.
— А я не курю ведь, — смеется она. — Так посидим, да?
— Что, Ниночка, красивых солдатиков завлекаешь? — слышу я за спиной.
— Вот ведь все спокойно, тихо, а мне муторно как-то. Предчувствие у меня, — говорит Шонгин, — и тишина мне не в радость. Ну не радует она меня.
Маленький, худенький Гургенидзе стоит перед лейтенантом Бураковым. На кончике носа у него капля. Он размахивает руками:
— Отпускай меня домой четыре дня. Кварели — мой дом. Принесу разний пурмарили, еда. Вино, хачапури, лобио. Этот каша уже нэлзя.
Лейтенант смеется:
— А кто воевать будет?