— Почему это вы на «ты» со мной? — спрашиваю я. И снова — руки на груди. Он презирает меня за слабость. Он отпускает меня на все четыре стороны.
— Черт с вами! — говорю я. — Найду другой город.
Он провожает меня к дверям. Широко распахивает их.
— Видишь? — говорит он.
Я вижу… Вижу. Вся приемная забита вот такими же, как я. Они смотрят на нас выжидательно. Они ждут своей очереди. Там даже такая красивая москвичка мелькает. Она вытягивает шею и подобострастно смотрит на Сутилова.
— Видишь? — смеется он. — Без кадров не останемся.
— Ну и черт с вами, — говорю я и иду через приемную, расталкивая своих коллег.
— Если надумаешь, — кричит он, — возвращайся, примем!
…И я вернулся.
* * *
Вещи мои лежат на зеленой августовской траве.
Чемодан и одеяло. И авоська с копченой колбасой. И тючок из зимнего пальто.
Мне немного смешно: сельский учитель. Как я учить буду? Но здесь прекрасно!
Этот холм, мягкий и заросший, это высокое небо, этот полуразрушенный собор, несколько домишек вокруг… А там, за оврагом, — Васильевка, деревенька, похожая на растянувшуюся детскую гармошку.
Куда ты попал, мой милый, мой дорогой?
Мне немного смешно: у жизни свои планы, их не предусмотреть.
Откуда-то из-за деревни выглядывает испуганное и высокомерное лицо Сутилова. Он поглядывает настороженно: а не переменю ли я планов? А не смеюсь ли? Дам ли ему наконец покой?
Как хорошо! Как тихо! И солнце… Внизу, под холмом, счастливой подковкою изогнулась река. На горизонте — лес. Почему я отказывался ехать сюда? Не помню. Уже не помню… Солнце. Ранний вечер. И ни души. Что может быть лучше после грохота поездов, духоты вагонов, суеты большого города, тряских грузовиков, равнодушных чиновников?
Вещи мои лежат на зеленой августовской траве.
Вот здесь мне работать, в этом двухэтажном старинном кирпичном доме.
— У монахинь здесь трапезная была, — говорит мне Шулейкин, директор школы.
— Петухи поют, слышите? — говорю я, улыбаясь.
У Шулейкина маленькие добрые глаза. Он немного смущен. Это хорошо видно.
— Из университета к нам еще не присылали, — говорит он. — Университет — это не пединститут.
— Конечно, — говорю я значительно. — Впрочем, разве в этом дело? — говорю. — Университет, правда, дает больше знаний, но ведь дело-то в человеке…
— В душе, так сказать, — говорит Шулейкин.
— Конечно, — говорю я.
— В умении найти общий язык, — говорит Шулейкин.
— Еще бы, — говорю я.
Потом приходит завхоз.
— Готова квартира, — говорит он.
Мы берем по вещи каждый и идем по дорожке, и лопухи бьют нас по икрам.
— Хорошо у нас, — говорит Шулейкин. — Жаль, что в войну часть дубов повырубили…