— Ааа, — говорю я, — интересно.
— Ничего интересного: дура дурой…
— И ничего? — спрашиваю я.
— Что — ничего? Ну, переспал я с ней… раз, другой… Ничего… Так вот и ничего. Смешно и скучно. И удрал обратно. Чуть было пальто драповое не оставил… Работаю. Привожу первые сведения по успеваемости в район. Одни двойки… Они — на меня! Угрозы… Я думаю, зачем мне это? Выгонят… Теперь снова за картошку не купишь, не то время… Собираю своих инвалидов и говорю им, что за двойки не с учеников, а с них спрашивать буду… Ну куда им деваться?.. Они ставят тройки… Им-то что? Всё идет прекрасно.
— А женщина та?
— А черт ее знает. Я ее не встречал больше.
— А мать Веры Багреевой?
Он сверлит меня своими маленькими глазками.
— Сплетни это, — говорит он.
— Говорят, что вы эту школу создали, — говорю я.
— Говорят, — смеется он.
— Это что, враки? — спрашиваю я.
— Может быть, и не враки, — смеется он.
Он куда-то вдруг проваливается. Потолок бесшумно обрушивается и заслоняет от меня всё.
И я просыпаюсь.
Ночь. Лампа еще светит. Шулейкин читает книгу. Нос его выступает из темноты розовым таким уголком.
— Мне сны снятся или это явь? — спрашиваю я.
— Сны, — говорит он. — Это бывает при гриппе… Реальные картины.
— Вы мне свою жизнь рассказывали, — говорю я.
— Теперь такой грипп свирепствует, азиатский, — говорит он.
— Значит, мать Веры Багреевой — это сплетни? — спрашиваю я.
Он кивает и смотрит на меня внимательно.
— Здесь сплетни любят, — говорю я.
— Конечно, место маленькое. Все на виду.
— И в учительской что ни скажи — сразу везде известно.
Он смеется, потом говорит:
— Анекдот вспомнил. Один жалуется. Безобразие, говорит, вчера одному человеку сказал: так твою мать, а сегодня уже весь город повторяет!..
Он смеется. Действительно смешно. Так твою мать — и весь город повторяет.
— Вы еще молоды, — вдруг говорит он. — В учительской не нужно особенно откровенничать. Люди ведь разные бывают…
— А что мне люди?
— Так, на всякий случай.
— Да плевал я на всё.
— Вы ведь говорили, что в нашем просвещении сплошные подлоги?
— Ну и говорил. Плевать мне…
— И что колхоз в Васильевке развалился?
— А что? — спрашиваю я. — Разве не так? Ну и что?
— Ничего, — говорит он.
— А, наплевать, — говорю я.
— Надо поосторожнее, — говорит он.
— А я ничего не говорил! — кричу я. — Не говорил…
И просыпаюсь. Утро. В келье никого нет. Солнце заглядывает в окно. Как хорошо, что весна наконец! И грипп меня оставил. Только слабость — руки не поднять.
Вдруг Вера Багреева зайдет навестить. А может быть, приснилось… А может быть, и не приснилось…
* * *
— Конечно, — говорит Маракушев, — без картошки мне нельзя. У меня четверо… Гы-гы… — И говорит Шулейкину благодушно: — Вот этот участочек мне подходит…