— Не беспокойтесь, гражданин начальник хороший! — совсем осмелел дядька Михайло. — Говорите, — как родного? Дык он и есть нам родня! Ейный батько, Карпуша тоись, хоча и пограмотней моего был, а все же — мне за двоюродного…
Облезлое кресло под грузным Леманом застонало всеми своими старорежимными пружинами, ногам, обутым в видавшие виды хромовые сапоги с ободранными белесыми носами, вдруг сделалось тесно меж хлипкими и модерно гнутыми ножками стола. Ссадины и царапины зияли на темной политуре этих, беззащитных перед лемановскими каблуками с подковками, барских ножек. У нас, детдомовцев, были свои вполне приязненные отношения с подковами лемановских каблуков. В гулком и загибавшемся коридоре интерната, едва разгорится драка или не в меру отчаянная игра, подковки эти часто нас, мальчишек, упреждали о надвигающейся грозе в облике нашего заведующего. Сами же сапоги были предметом наших бесконечных пересуд, предположений и догадок. Мы спорили — именно в этих ли сапогах Леман переходил Сиваш, взял Перекоп и погнал Врангеля или же — в других? Большинство мнений сходилось на том, что все же в этих. Сушь и водь, попираемое подковами этих леманских сапог, из вражеских становились нашенскими, красными! Нам, детдомовцам, часто показывали кино, и гражданская война нам представлялась сплошным парадом героев. Леман рисовался нам где-то впереди, почти рядом с Буденным!..
И пока Леман — точно прискучила ему беседа с подобострастным гостем — отвернулся к окну и о чем-то задумался, я принимаюсь за рассматривание его сапог. В который раз я ищу на них хоть какой-нибудь малейший след моря! Может, эта заплата, маленьким крабом поднимающаяся от самого ранта подошвы? Может, ушко, мышонком из норки выглядывающее из голенища (отощал, видно, и наш завдетдомом, слабы стали ему голенища!..)?
Нет, видно, море — в отличие от жизненного моря — не любит оставлять следов…
Клавдия Петровна, наша воспитательница и завбиблиотекой, она же кастелянша и ключница, она же… Кем только не является тетя Клава! Заслышав как-то наш спор про сапоги Лемана, она удивилась. Почему, мол, прямо не спросите Федора Францевича? Мы только на нее руками замахали. Кажется, она поняла нас: не так-то просто посягнуть на тайну, пусть давнюю и туманную, но зато всегда манящую. И такая — она куда лучше куцей и однозначной ясности, которую так любят взрослые, но после которой уже нечего делать буйному мальчишескому воображению.
Тыльной частью ладони вытерев уголки губ, повздыхав о чем-то своем, житейском, дядька Михайло, — видно, чтоб чем-то заполнить тягостную тишину и напомнить о себе, — поманил меня скрюченным пальцем веревочника и сам наклонился в мою сторону. «Кто он, вон тот?» — все тем же скрюченным пальцем уважительно показал он на портрет по-за спиной и над креслом Лемана. Дался он, портрет этот, дядьке Михайлу! Будто еще одного родственника нашел себе на этом портрете!