Я жался в уголок, стараясь не встретиться глазами с Леманом. Верно, он про меня сказал. Значит — в самом деле нет у меня характера!.. Чужим умом живу, всегда у кого-нибудь на поводу. Подбил ведь меня этот прилипчивый Коляба Масюков, Колька Муха, — взять ключ от ворот. Проклятый ключ! Разве Леман простит мне его? Да и можно ли простить — я сам себе его никогда не прощу…
Подписывая бумаги, Леман, казалось, забыл, зачем пришел к нему гость. Сидит себе, ну и пусть сидит. Обычный, мол, колхозник, с которым можно встретиться и на базаре, и в поезде, с кем так привычно поговорить о его заботах — о кознях начальства и падеже лошадей, о неурожае и хлебосдаче…
— И сколько на трудодень получите в этом году? — вяло спросил Леман, не отрываясь от бумаг, словно из одной вежливости вспомнив о госте. — Или ждали галку — схлопотали палку?
— Поначалу сулили кило на трудодень. Потом триста грамм. Потом счетовод наш натужился, пощелкал на счетиках своих — выплыло полкило. Неплохо бы нашему теляти волка сгрызть. Оказалось — почти под метелочку — и на ваш херсонский элеватор! Понимаем, рабочему в город, тоже хлеб есть. Да и на станки, загранице! — сделал неодобрительный нажим на «загранице» дядька Михайло, следя, чтоб слова его дошли до сидящего перед ним начальника, с карандашиком подписывающего свои бумаги. — Уже, почитай, не колхоз нам, а вроде бы мы колхозу задолжали. Все, что прохарчевали летось в бригаде, вот и весь наш заработок! Много, скажу вам, от председателя зависит! Отстоять должон своих колхозников, цифирка и с ошибочкой бывает, а живой человек — вот он весь тут! Обложение опять же — где хошь доставай, хошь в городе купи, хошь с торбой за спину. Взять, к примеру, меня, старуха хворая, ноги отнялись. Не помощница! Огород бурьяном зарос, даже картохи не накопал, коровка яловая, не отгуляла в стаде, кукурузка на скончанье. Не осилить мне обложенье по хлебу-мясу! Э-эх, старость неживое время. Разор и нестерпежь. Оттягаются от земли люди…
— Ну да, ну да, — все так же не отрываясь от бумаг, протянул Леман. — И встречный план, и уполномоченные… А главное — засуха.
— Оно, конечно, засуха! Неурожай то ись. Но почему весь изъян на крестьян? — потрясая рукою, ладонью кверху, скрюченные пальцы врастопырку, как бы взвешивая горе крестьянское, возразил Леману дядька Михайло.
Точно плотину прорвало и все залило горькой мужицкой жалобой — на нужду, на страх перед близким отзимком, перед голодом, к тому ж — високосная длинная зима, а там еще весна и предлетье, и всё голодное упование на новину. Ведь нет зимой полевого стана, нет общего котла. Рабочему, тому два фунта хлеба. Хорошо, возьми у меня огород, возьми корову — дай тоже два фунта хлеба! «Добьемся карантийного трудодня!» — шумел один уполномоченный. А ты мне его сегодня подай!