Обыкновенно Шурка очень спокойная, флегматичная особа. Она любит во всем порядок. В мыслях, в действиях. И спокойно делает свою работу.
Задумывается над философскими вопросами. Негодует в душе на нестерпимую ворчливость матери и когда прорвется, то до конца выльет все накипевшее негодование.
А прорывается она редко. Надо, значит, представить размер образа прорывания ея негодования.
Но сейчас Шурка торопится, а потому и не может удержаться от внушительных поощрений по адресу лучинки.
У, окаянная твоя сила! Чтоб ты… Чтоб тебе… Тьфу.
Вертя всеми концами полено лучинки, она никак не может притти к более вескому пожеланию ей, благодаря которому лучинка бросила бы свое сопротивление ножу.
— Подайте милостынку… поесть… Два дня… Дальнейшее покрывается окриком:
— Чего еще надо, ну?
Шурка энергично обертывается на голос, робко слышащийся из щелки приотворенной в корридор двери.
— Ну — повторяет она, хотя знает уверенно, что это нищий, — голодающий. Их сегодня уже три приходило, пока она встала.
Берет из чугунки несколько теплых еще, вареных картошек и подходит в двери.
— На, вот. — Шурка смотрит, как маленькая фигурка в лохмотьях, без шапки, робко берет подаяние и благодарит:
— Спасибо, мамо.
Ев делается немножко смешно. «Мамо»! Он назвал ее «Мамо».
«Татарчонок», — решает она. И почему-то ей хочется сделать ему что-нибудь еще.
Шурка возвращается к столу, отрезает хлеба и спешит сунуть ему в холодную ручонку.
— Чего-же ты без шапки то? — спрашивает.
— Потерял.
— Так ведь холодно, небось, — соображает она вслух.
Потом приходит к какому то выводу, возвращается в махонькую комнатушку за кухней, роется некоторое время в стоящих там картонках и выносит старую, летнюю детскую фуражку. Нагоняет татарчонка уже в конце корридора, надевает фуражку ему на голову и решает:
— Все же теплее будет.
Раздумчивой походкой идет к самовару, молча запихивает в нее горящую лучину и начинает приводить себя в порядок.
Все сделано. Шурка ждет мать, чтобы при ней напиться чаю и уйти.
И все молчит. Пододвинувшиеся к носу брови и надутые губы показывают, что Шурка думает и о том, что хлеба делается мало, и о том, что где-то его совсем нет, что там люди умирают с голоду, что там едят людей…
Матери что-то не нравится в утренней работе Шурки. Она начинает перечислять все недостатки Шуркиной натуры вообще и, как полный контраст к ее особе, указывает на какую-то Варю, дочь Зинаиды Васильевны.
Шурка упорно молчит, следя злыми глазами за ртом матери, изредка вставляя короткую реплику: — Знаю. Ну и что-же?
За тем следует удивление матери и красноречивый поток жалких слов о непочтительности нынешних дочерей к родителям. И так далее.