Ваш сын Г. Рогов».
Симов в пятый раз читал вслух это письмо. Дарья Степановна, прислонившись плечом к русской печке, перебирала в руках вымазанную сажей тряпку и прижимала ее к груди, к подбородку… Глаза ее были полны слез.
— Ну, чего, старая, нюни распустила? Эвон как рожу вывозила, — обратился к ней Прокоп Ильич. — Пишет же… жив-здоров… скоро воротится… — На последнем слове голос его дрогнул. Он отвернулся к окну и, помолчав с минуту, добавил:
— Коням воды бы снесла…
Состояние отца и матери было понятно, так как в начале войны погиб их старший сын Егор. Чтобы не стеснять стариков, лейтенант вышел. Степановна заголосила: «Гришенька… Родненький мой сыночек… надежда моя последняя…» Дверь захлопнулась, и из избы донеслись сдержанные рыдания матери и приглушенная речь отца.
По дороге к конюшне Симову стало как-то не по себе, стыдно и тоскливо.
«Там, на Западе, сейчас идут ожесточенные бои, — размышлял он. — Люди моего возраста ежеминутно рискуют самым дорогим, что есть у человека, — жизнью, кровью свозй защищают Родину, а я, молодой, полный сил и энергии, стрелок-радист, хожу по тайге, рыбку ловлю и беззащитных зверей постреливаю…»
Перед ним прошла вереница мрачных фронтовых сводок в первый год Отечественной войны, а затем незабываемые приказы Сталина о разгроме врага под Сталинградом, под Курском, на юге и на севере. Вспомнились и многочисленные рапорты с просьбой отправить на фронт, поданные им разным начальникам, и последняя сердитая резолюция начальника штаба: «На Запад пошлют, когда будет нужно».
— Когда же это будет нужно? — с тоской спросил себя Симов и, встряхнув в сердцах ведрами, направился к калитке.
— Куда? Куда потащился? — прокричал из сеней Рогов. — Вернись сейчас же! Старуху мою позорить пошел? Ты бы еще коромысло взял… Что у нас, бабы нет, что за бабье дело взялся? — продолжал кричать старик.
Из-за его спины выбежала Дарья Степановна. Накинув на ходу платок, она подошла к Симову, выхватила у него ведра и вышла за ворота.
Хозяйственными делами в этот день занималась только Степановна. Приготовив еду и накрыв стол, она пригласила мужчин к обеду. Прокоп Ильич, одетый во все лучшее, что было у него, чувствовал себя очень стесненно: диагоналевые брюки-галифе давили, как он выражался, «в развилке», а узконосые хромовые сапоги сковывали ноги. Особенно большие неудобства причиняла белая накрахмаленная рубашка: боясь ее запачкать и помять, он неестественно держал руки и голову, поминутно поправляя воротничок и обшлага.
Забираясь за стол под образа, он неуклюже повернулся и рукавом свалил литровую бутылку с водкой. Ее тут же с удивительной ловкостью подхватил Гаврила Данилыч, который имел некоторое пристрастие к спиртным напиткам и потому не сводил с бутылки глаз. За обедом завязался оживленный разговор.