Запах разложения и гнили разил наповал, Максим пробирался вдоль ячеистой сетки, стараясь не дышать. Останавливался, отворачивался от груд мусора, делал глубокий вдох, словно собирался нырнуть. И нырял в смесь поднимающихся, словно со дна Гримпенской трясины, газов и отвратительных чавкающих звуков под ногами. Туда вообще лучше не смотреть, ноги проваливаются в залежи полусгнившей дряни почти по щиколотку, ботинки и штаны придется выкидывать. Как и куртку со свитером — в этой одежде теперь только бомжей пугать, они такого даже в самом страшном сне не видели. «Все равно гардеробчик менять хотел», — подбадривал себя Максим, пока брел к бытовке на выезде с полигона. Остановился очередной раз, отвернулся, вдохнул да так и остался стоять, набрав в грудь воздуха. Рядом, в двух шагах, по ту сторону забора среди стеблей сухой травы что-то шевелилось. И пищало — тонко, еле слышно и обреченно. Звуки знакомые, но основательно подзабытые, Максим не слышал ничего подобного уже лет восемь или немного больше. Выдохнул, закашлялся и тряхнул головой, словно отгоняя наваждение. И тут же сам едва не свалился, да только не в сугроб, а в затхлую мусорную кучу. Секунд через пятнадцать все пришло в норму — голова не кружилась, тошнота отступила. Но писк, переходящий в плач, не прекращался, он тянулся и тянулся на одной ноте, и Максим не выдержал. Перемахнул через сетчатый забор, утонув почти по колено в снегу, кинулся к сухим зарослям. «Так не бывает», — снова сказала дежурная, ответственная за целостность рассудка часть сознания, и тут же умолкла, устыдившись своей неуместности. Бывает, еще как бывает, оказывается. «Когда же ты родился? Сколько тебе — два дня, три?» — Максим, как во сне, протянул руки и вытащил из снега завернутое в разноцветные тряпки и обрывок ватного одеяла крохотное новорожденное существо — мальчика или девочку, непонятно. Детеныш зашевелился в руках, снова пискнул, но уже громко и требовательно, и разинул ротик, готовясь огласить мир криками протеста. Но силенок не хватило, концерт сорвался, слава богу. Максим второй или третий раз в жизни растерялся — что делать дальше, куда бежать и что там говорить, он не знал. И стоял у забора мусорного полигона с младенцем на руках, осматривался по-идиотски по сторонам, словно ждал совета.
— А ведь тебя сюда умирать принесли. Кто, хотел бы я знать? Мать, отец? Ничего, это не люди, это мутанты, выродки, так что не переживай. Где бы ты ни оказался, там тебе будет лучше, чем с такими «родителями». Доживи только, очень тебя прошу, — Максим говорил первое, что приходило ему в голову, и все всматривался в сумерки. Вот цепочка следов в глубоком снегу, человек пришел (или пришла?) сюда, оставил ребенка и той же дорогой вернулся назад. Куда, интересно. Сходить бы, поговорить, объяснить кое-что. И объяснить так, чтобы отбить желание и возможность продолжить род. Из носа снова пошла кровь, тяжелые темные капли упали на ватный обрывок, и Максим очнулся. Он схватил горсть снега, прижал его к носу, постоял так с минуту. Потом стащил с себя куртку, отшвырнул заляпанное кровью одеяло, завернул малыша в свою одежку. Ветер немедленно прохватил насквозь, заставил двигаться, соображать, действовать. Детеныш орать больше не пытался, он даже не двигался, только слабо возился иногда в своем свертке и смешно чмокал губами.