Мы, дети, так радовались новому и здоровому окружению, что даже не так остро чувствовали приближающую нужду и голодные времена. В каникулы мы втроем наслаждались деревенским воздухом и великолепной свободой. Хотя мать вообще не беспокоилась, встали ли мы вовремя, как и когда позавтракали, но относительно обеда она была очень нетерпима. Берегись, если дети не появлялись точно в 12 часов. Ее резкий семейный сигнал: да-ду-ди-да… начальные такты сонаты Бетховена, достигал нас везде. Позже этот сигнал оказался излишним. Голод понуждал нас к пунктуальному появлению. И обычная угроза: «Ешьте, что на столе!» больше была не нужна.
Осенью было много черники, которую мы охотно собирали. Фроня, появившаяся в Риттерсгрюне после того, как наш берлинский дом был разрушен авиабомбой, уходила с дровосеками глубоко в «богемский лес», где было особенно много ягод. Естественно, сосновые шишки и дрова тоже надо было собирать, и мать тоже часто шла с нами по грибы. Однажды стало очень страшно, так как в лесу проехала машина по направлению к Брайгенбрунну. Это было само по себе странно, так как, кроме врача, больше ни у кого не было машины. Мать с испуганным лицом приказала нам спрятаться и сидеть тихо. Из машины вышли несколько человек и открыли стрельбу. Я понял, что произошло что-то ужасное. Никто не говорил об этом. Только годами позже я подумал, что там, видимо, произошла казнь.
Собирание сучьев и сосновых шишек стало постепенно тяжелой обязанностью, так как дров не хватало. По мере уменьшения количества продуктов мы, дети, стали обращать внимание на завтраке на то, чтобы несколько граммов хлеба и масло распределялись справедливо. Теперь почтовые весы приобрели особое значение, так как каждый кусок хлеба надо было точно взвесить.
В течение дня, после школы и школьных работ, мы располагали большой свободой. Я не могу вспомнить, чтобы когда-либо проверяли наши школьные работы и школьные успехи. Мать нашла себе в церкви место органистки и учительницы Закона Божьего. Как следствие этой работы в церкви, мы начали вскоре петь в хоре, и богослужения, погребения и свадьбы стали для нас повседневным занятием. Постепенно сельская община приняла нас. На меня производили большое впечатление погребения, на которых надевается черная накидка и, если повезет, можно было идти во главе маленькой группы, неся большой крест. Умерших становилось много. Требовались новые могилы, мужчины на войне, и некому было копать ямы. Мы помогали. Приходилось часто ликвидировать могилы, время которых истекло, так как на кладбище, расположенном на склоне горы, оставалось слишком мало места. И я, всегда охотно предлагавший помощь, слишком рано соприкоснулся с выбеленными костьми, вырытыми могилами и некоторыми страшными моментами. Я приобрел вследствие этого заблаговременно некоторый буфер от процесса, который всегда связан с запахом чего-то страшного и неминуемого. Благодаря этому я потерял в то время страх перед смертью и кладбищем. Для меня на всю жизнь больше не было табу на смерть. Лишь став врачом, я смог узнать цену этого эмоционально обусловленного отчуждения. И еще один опыт я получил на кладбище. Я всегда мог слушать, навострив уши, и всегда был очень заинтересован в разговорах взрослых. Поэтому я, естественно, знал все сельские новости, знал отношения и слухи, вероятно, также и клевету, которую я, видимо, не понимал. И вот, у открытой могилы я увидел, что все люди перед лицом смерти ведут себя внезапно иначе. Что-то здесь не так. Что это? Почему на кладбище менялись мнения, точки зрения и даже выражение лица и осанка? Почему смерть вызывала эти изменения? Я не понимал, что там происходило. Но мне было ясно, что процесс был связан со смертью, которая явно изменяла все ранее действовавшие масштабы. Это произвело на меня большое впечатление.