— Давно это со мной? — удивился Корней.
— Вечор свалился, — ответил старик. — Ну, ничего, паря, сейчас отварчику тебе сладим, день-другой попьёшь и как новенький станешь. А ты чего, девонька, глаза тут мозолишь? Айда, айда, щипли курчонков.
Салгар, беспомощно оглядев землянку, юркнула наружу.
— Братцы! — взмолился больной. — Не дайте помереть в муках. Я до ветру хочу, спасу нет, ещё маленько — и в порты набуровлю. А при татарочке стыдоба…
— Ой, застеснялся, — проворчал дед. — Да она такими глазами на тебя смотрит, что и дурню понятно, кто готов твои исподники до скончания века стирать!
Дед Тимофей оставался верен себе и, как обычно, по-стариковски прямолинеен. Он полез из землянки, кинув мне через плечо:
— Санька, подай ему ведро. В самом деле обмочится.
— Ладно…
Когда дело было сделано, и я помог князю Корнею улечься на топчан, он задержал мою руку в своей сухой горячей ладони.
— А что, Сашка, старик правду говорит?
Я притворно вздохнул:
— Не хочу тебя расстраивать, но, похоже, ты влип. И пойдут у вас детки один за другим: первый, третий, пятый, десятый… Смугленькие, в маму. Алгуй, Багдуй, Жулдуй, Тархай, Малахай…
— Постой! Как ты сказал — Тархай? Я вспомнил. Мне сиделец один в тюрьме про какого-то Тархая рассказывал. Говорил, будто там недолго с ним Тархая — татарина крещёного, держали. А он у Кончаки служил.
— А куда потом Тархай делся, не сказывал?
— Куда? Подожди. Вроде отпустили. А-а, вспомнил, забрал его из тюрьмы княжий боярин. Твердило, не Твердило… Микула, да — Микула! И будто слухи доходили, Тархай нынче вольно в городе живёт, кониной торгует.
Последние слова Корней уже дошептал, соловея смыкающимися глазами, притомился.
Это было кое-что. Тархай, Тархай… Где ж ты, Тархай?
Ясный день слегка примерк в моей душе, отягощённый нежданной вестью. У костра на улице крутился дед Тимофей, колдуя над котелочком в котором побулькивало варево из трав. Здесь же на обрубке ствола сидела Салгар и, явно мучаясь, неумело обдирала тушку птицы. Я уселся рядом с ней, забрал у нее дичину и начал щипать сам.
— Сашка, у тебя много ловчей получается, — хмыкнул старик. — Одно из двух: либо ты охотник, либо жрать сильно захотел.
— Мальчишкой в монастырской трапезной послушничал. Ну и вонищу ты развёл…
— О-о! — уважительно сказал дед. — Монашком стать хотел? А про отвар: горьким лечат, сладким портят, слыхал?
Котелок был поставлен на траву, остывать, его место занял закопчённый медный казан, куда старик загрузил обеих птичек. Ощипанные и выпотрошенные они стали не крупнее кулака. Сал-гар вернулась от берега, утираясь платом и подозрительно нюхая свои ладошки: