Только через два дня наступила безветренная, солнечная погода, которую они приняли чуть ли не с удивлением и тут же полностью погрузились в бездумное, ленивое времяпрепровождение. День за днем вдыхая солнце, соль и йод, они шатались по пляжу в поисках цветных камешков, прочесывали лес, собирая землянику и прочую ягоду, заплывали далеко в море на резиновом матрасе. И только когда они уже засыпали, прижимаясь друг к другу, словно перед лицом нависшей над ними неясной опасности, действительность болезненными уколами в сердце напоминала им о дне возвращения в Злочев, о дне, который неумолимо приближался.
— Я был чертовски измучен всем этим, — сказал Михал однажды, когда они лежали на тихой лесной поляне, на склоне холма, откуда перед ними открывалась картина распростершегося вдалеке моря.
— Чем? — спросила, отрывая взгляд от книги и поднимая голову, Катажина.
— Работой, всей этой беготней.
— Ты хочешь сказать, что это не настоящая жизнь?
— Нет, не хочу. Я не представляю себе другой жизни.
— Так чего же ты вздыхаешь? О чем?
— Не знаю.
— А эта жизнь тебя не мучает?
— То есть?
— То, что мы здесь вместе?
— И через три дня уже не будем вместе… Ты это хотела добавить, да? Я даже не могу представить себе, что будет потом.
— Не волнуйся, я иногда могу понять, что человек в безвыходном положении. Так что тебе не придется ни оправдываться передо мной, ни отирать мои слезы.
— Перестань!
— Я не буду ни о чем жалеть, Михал. И хочу, чтобы ты знал об этом.
Михал не отвечал, убежденный, что его слова ничего не изменят, что здесь необходимо принять мужское решение, к которому он еще не был готов, и на которое, может, никогда не отважится, поскольку это означало бы для него нечто вроде землетрясения. Он понимал, что должен был бы начинать жизнь снова, чего подсознательно побаивался, но в то же время уже знал, что не сможет больше блуждать по этим так вдруг запутавшимся дорожкам.
И с каждым днем самочувствие его ухудшалось, его без конца мучили раздумья, не давали покоя вопросы, которые ожидали однозначного ответа. По ночам он вставал с постели, нагретой их телами, садился у окна на низком табуретике, курил одну за другой сигареты, вслушиваясь в шум соли, монотонно бьющих о берег, словно оттуда должен был прийти ответ, которого сам он не мог себе дать.
«Ты бессовестный человек, Михал Горчин, — говорил он тогда себе. — Ты лежишь здесь рядом с женщиной, которая теперь для тебя стала всем, которая дала тебе все, ни о чем не спрашивая и ничего не требуя взамен. Ты лежишь и ожидаешь сна. Нет у тебя совести, брат, или ты в своем ослеплении заткнул ей рот. Ты ошибаешься, полагая, что все в порядке, если она сейчас молчит… Ты ведь один раз уже любил. Сильнее, слабее? Не важно. Это было иначе. И ты не хочешь примириться с тем, что человеку дана только одна любовь в жизни, которой тебе, как видно, не захотелось дождаться. У тебя было мало терпения, ты был жаден и любил удобную жизнь. Больше того, ты был даже предусмотрительным, потому что ясно же, что сам ты никогда в жизни не добился бы того, чего добился с помощью Эльжбеты».