И вдруг смех Катажины, близкий, звонкий, отодвигает все эти бредовые видения душного сна. Нежный овал ее лица, темные, поблескивающие глаза, полураскрытые губы, точно она жадно хватает воздух, руки, сплетенные на его шее… Грудь, прижатая к его груди, дышит бурно, словно это не он задыхается от недостатка кислорода, а она, припав к нему после убийственно тяжкого бега, по ту сторону сна, — все это он видит, как в перевернутый бинокль. Он вдруг чувствует, что его заливает вода, тяжелая, как металл, с одуряющим запахом ила, гниющих остатков деревьев и мертвых растений.
Теперь он знает наверняка, что вырвется отсюда, должен вырваться, призвав на помощь все жизненные силы, должен найти во тьме светлую щелку, одну-единственную, и пробиться к ней и выйти по ту сторону. Снова стать Михалом Горчиным, таким же, но обогащенным путешествием в глубину собственного сознания, и устоять против всех с высоко поднятой головой. И он рвется вперед, уже не слыша всех преследующих его голосов, словно хор в античной трагедии, и падает у самого выхода из этого туннеля с сырыми стенами. Его сотрясает сильное мужское рыдание, приносящее огромное облегчение. Он переворачивается на спину, перед ним открывается новый, ошеломляюще красочный горизонт, насыщенный солнечным блеском. Линия горизонта изгибается, принимает форму солнечного диска, прожигает зрачки, врывается в мозг, обнаженный, как тельце моллюска в разбившейся раковине, причиняет душераздирающую боль. Он переворачивается на правый бок и утыкается лицом в сухую, жесткую траву…
И лишь тут он слышит голоса над собой:
— Смотри-ка, двигается, в себя приходит.
— Я же говорил, что он жив. Когда-то я читал в газете, что одному утопленнику два часа подряд делали искусственное дыхание. А все-таки ожил, помогло.
— Нашему тоже. Ты случайно его не знаешь? На машине злочевский номер.
— Нет, не знаю. И чего он тут искал? Ему здорово повезло, что мы как раз здесь проходили.
— Ну вот ты меня и заполучила, — сказал Михал, не подымая опухших век. Казалось, под ними застрял песок, который при малейшем движении вгрызался в зрачки, а от яркого света появлялся рой красных пятен, которые долго метались внутри черепной коробки.
— Оставь, — примирительно ответила она, но мягкий жест ее обнаженной загорелой руки остался незавершенным. Рука застыла на полпути между накрахмаленной белой простыней и его горевшим в лихорадке лбом. Михал в упор глядел на нее совершенно сознательным взглядом.
— Мне снилась сегодня смерть, — тихо сказал он, словно самому себе. — Не такая — с косой на плече, какой в деревне пугают детей. У нее было лицо молодой женщины, почему-то знакомое… Приятное, доброжелательно улыбающееся лицо. И было совсем не так уж страшно то, что она должна была со мной проделать. Забавно, — он неуверенно улыбнулся, — что в нас, закоренелых атеистах, все-таки живет капля иррационализма. И это особенно чувствуется, когда у нас что-то не получается и все испробованные методы познания судьбы подводят. — Он замолчал на минуту, но Катажина не воспользовалась паузой, чтобы оторвать его от этих мыслей. — Ну вот, ты меня и заполучила, — повторил он, — так или иначе, а я уже из этого не вылезу.